Индия кипит и булькает как лава. Воздух кажется паром. Вместо асфальта – расплавленная смола. Шасси самолета касаются посадочной полосы и погружаются в битум.

Бапу надевает тюрбан. Придерживает на колене урну с прахом маты. И шепчет, вздохнув: Вот мы и дома.

Обращается он при этом не ко мне.

Не в Чандигарх, Город красоты, где уже месяц скорбят, плача и стеная, сестры маты, не в Золотой штат Пенджаб, а пока что в Нью-Дели – в смрадный и шумный город, где улицы плотно забиты человеческими телами, полны громких и тихих голосов.

Звуков отчаяния.

Запаха мочи.

умоляет однорукая женщина

своей невидимой рукой

тянется ко мне

хватает за руку

меня пробирает озноб

глаза у нее – как блюдца

череп – как полная луна

белая кость

как белый камень под кожей

Джива, отвернись, – говорит бапу.

Но я не могу.

хнычут ее дети

поют свою голодную песню

животы вздулись

как воздушные шарики

Отвернись. Все равно им не помочь.

их мать оголяет грудь

сморщенную, пустую

Отвернись.

Не надо рикши, – говорит бапу маленькому очень темнокожему мужчине, который притворяется, что не слышит его.

Он жилистый. Кожа вся в бороздках, как выделанная свиная.

Он весь гнется и извивается, чуть ли не наматывается бапу на руку.

Отец привез меня в страну говорящих змей.

НЕ НАДО РИКШИ, – кричит бапу.

Мужчина припадает к земле и шипит.

Кто-то теребит меня за рукав, протягивает глиняную чашку с чаем.

Этот кто-то – мальчик, маленький, но со взрослым лицом. Ему может быть и девять лет, и двадцать, и тридцать семь.

Он вкладывает мне в руку плошку из необожженной глины.

Чай бурый, как вода в грязной луже.

И кружит водоворотом.

Из плошки до меня доносятся голоса.

Плач.

Стоны.

Как будто где-то живьем ощипывают ворон.

Воздух звенит нуждою и болью.

Земля содрогается от горя и печали.

Я подношу чашку ко рту и делаю первый глоток Индии.

Бапу хватает меня за руку, и плошка летит на землю.

Она разлетается вдребезги.

Черепки мешаются с пылью.

Бапу тащит меня за собой.

Я не успеваю дать денег.

Идем, Джива. И заткни уши.

Но я не могу их заткнуть.

Голоса отовсюду.

На земле – темная лужа от пролитого чая.

Голодный хор.

Он поглощает меня.

И вот я вместе со всеми.

В нужде.

В нищете.

Нужда и нищета убивают нас.

Бапу пытается перекричать толпу: Не слушай!

Не слушай? Вот и весь ответ?

Не слушай про голод? Не слушай про боль?

Костлявые пальцы вцепляются отцу в руку. Женщина тычет ему в лицо тощим младенцем.

Он останавливается. Смотрит женщине в глаза. Из глаз у нее льют слезы.

Ребенка своего съешь, – говорит ей бапу.

Что, по-твоему, я должен сделать? Накормить всех голодных? Купить им всем протезы? Выкупить у них детей?

Нет, не так! – кричу я в ответ. – Нужно просто увидеть их. Увидеть их боль. Обратить внимание на то, что они страдают.

Хватит с меня боли, я устал, – говорит бапу.

Он тянет меня за руку сквозь толпу. Я чувствую, как наступаю людям на ноги.

К тому же, Джива, мы все равно не можем им помочь. Возможно, в следующей жизни им повезет больше.

На самом деле, мне кажется, повезет им только в самой последней жизни.

По закону кармы.

Таким я отца еще не видела. Холодным. Бесстрастным. Жестоким. Гордо шагающим мимо нищих, голодных, увечных, потерявших ногу, руку, душу.

Сын Индии, что вернулся с чужбины. Как он умудряется всего этого не замечать?