Последние две минуты я слушаю, затаив дыхание. Эта музыка повергает в отчаяние.

Но есть в ней и еще что-то.

Что-то, едва проглядывающее в Allegro, в его отрывистых музыкальных фразах. Неужели я слышу в них любовь? Не начальную нежную привязанность, когда любящие и вообразить не могут, что их сердца будут когда-нибудь разбиты, а любовь во всей ее сложности, с подлеченными временем разочарованиями и горечью измен.

Как в «Ромео и Джульетте». Смертельная вражда между семьями. Монтекки и Капулетти. Кхурана и Двиведи строили друг другу козни, старались разлучить юных влюбленных.

Но отец мой, рассказывала мата, был настоящим воином, статным и величавым. Тюрбан у него был словно отлит из бронзы.

А отец, когда удавалось расшевелить в нем воспоминания, говорил, что мама вся сияла, словно ее тело было единственным источником света в комнате. Благодаря ей исчезали все тени – и там, где она в этот момент была, и вообще во всем мире.

В этом мире для него не существовало ничего кроме нее.

Кроме Лилы. Чье имя означает «игра».

Это хороший знак, говорит моя индусская мама. Благоприятный. Она прячется за колонной, увитой виноградной лозой. Цветущий жасмин наполняет свадебную залу медовым ароматом.

Нет, это у твоей матери были такие духи, – говорит бапу.

Его тюрбан должен был ее отпугнуть. Родные ни за что не согласятся на брак между девушкой из семьи брахманов и юношей-сикхом.

Но мою маму не остановить. Она поправила свое сари. Шелковое, цвета заката. Вышла из-за колонны и отважно посмотрела моему отцу прямо в глаза.

В тот же момент он пропал.

Утонул, – говорит мата.

Был спасен, – поправляет бапу.

Или обречен?

Два месяца Лилу не выпускают из дома одну. Мать предупреждала ее: Если выйдешь замуж за сикха, для меня ты умрешь.

Мать бапу не разговаривает с ним целых шесть недель.

Вообще-то мне нравилась эта тишина.

Но отец его не молчит. Он все твердит о долге сикха перед Богом. Говорит, что вожделение к девушке из брахманов грозить бапу духовной гибелью. Цитирует поэта Шаха Абдуллу Латифа:

Мой отец глух к уговорам. Без любви к Лиле для него нет Бога.

Мой дед пугает бапу. Говорит, что моя мама из мира Майи, видимости и иллюзии, а не из подлинного Божьего мира. Сикху, предавшему себя Майе, уже не вырваться из круговорота жизней, смертей и рождений. Амар, подумай, ты никогда не освободишься из Колеса перевоплощений!

Но влюбленные стоят на своем. Им хочется верить, что родители проклинают их только для виду. Что сердятся лишь из желания сохранить лицо.

Три месяца спустя играют свадьбу. Лила ни на миг не отрывает глаз от жениха. А он от счастья ничего не видит вокруг.

Амар. Это значит «бессмертный».

В обеих семьях – праздничное настроение. Кто бы чего

ни думал, но праздник есть праздник. Всех, подобно штормовому

ветру, захватило и понесло общее свадебное действо.

Жених является верхом с красным тюрбаном на голове.

Молодые обходят вокруг священного огня. Пояс моего отца

привязывают к сари моей мамы.

О, Боже! Я с любовью предаюсь Тебе.

Любить друг друга – значит любить Божество.

Родные маты перешептываются: мол, сикхи – они, если так посмотреть, почти как индусы. Только ростом повыше и позаносчивее. И воображение у них бедновато в том, что касается религии.

Родственники бапу точно так же шепотом говорят между собой, что индусы – это просто отсталые сикхи, которые пока что не отказались от огромного пантеона своих богов и богинь. И слишком много нафантазировали себе о божественном.

Но все те дни, что продолжается свадьба, индусы и сикхи терпеливо прощают друг другу досадные недостатки. Свадьбу они играют вместе. А для этого необходим мир.

А поскольку молодожены все равно сразу уедут из страны, скоро о злосчастном браке почти не останется напоминаний. Обе семьи заживут, как жили раньше. Так, как если бы у них не появилось новых родственников.

Перед отъездом родителей в Канаду дед говорит моему отцу:

Заставь ее принять сикхизм. Без этого не видать вам покоя.

Амар отвечает: Без нее я не переступлю порога храма.

Маме родные не говорят ничего. Они больше не считают Лилу своей дочерью. Для них она умерла.

Историю семьи.

А-а, – говорит бапу и смотрит на шкатулку, которую держит на коленях.

Он устраивается удобнее в тесном самолетном кресле, прижимает мою маму к груди. Закрывает глаза и снова засыпает.

Небо за иллюминатором чернеет, словно от сажи. Грозный ночной мрак стирает краски ветра.

Это в семидесяти пяти милях к юго-западу от Виннипега. Городок посреди прерии, засаженной аккуратными рядами высоченных подсолнухов. Они послушно, как и подобает благоговейным массам, изо дня в день поворачивают свои желтые головы вслед за солнцем.

Одна тысяча четыреста семьдесят две более или менее христианские души – население нашего городка с чудным названием. Его основали датские поселенцы? Или какой-нибудь литературовед, увидевший очертания замка в здешних облаках?

(Хелен считает, что название изобрела старая дева, училка английского, которая потом медленно сошла с ума от захолустной тоски и полного отсутствия мужчин, сколько-нибудь пригодных в мужья.)

А еще в городке есть три язычника. Это мы.

Мы снимаем старый дом возле кладбища.