Все смешалось в диком хаосе сечи, но ни один звук не нарушал безмолвия; падали люди и кони, отряды воинов переносились с места на место, песок вздымался тучами и красным светом окрашивал солнечные лучи…
Восточная рать уступала: местами воины в сверкающих доспехах уже прорывали ряды прикрытых кольчугами воинов и вносили в их среду смерть и опустошение…
Два витязя выделялись из всех: ярко горели их брони, высоко вздымались окровавленные мечи и их разъяренные, покрытые потом и пеной кони победно носили их из конца в конец…
Моя душа как бы приковалась к этим воинам и с трепетом следила за ними…
Дрогнула восточная рать и побежала…
О, что это было за дикое, беспорядочное бегство!.. Какое страшное преследование!..
Всюду, по всей равнине рассеялись бегущие и везде настигали их и поражали закованные в блестящие панцири воины!..
Солнце уже близилось к закату, равнина темнела, но два воина, к которым прикована была моя душа, виднелись далеко впереди, преследуя бегущих, и по-прежнему неутомимо разили их победные мечи…
Как вдруг, в мгновение ока, высокий витязь с львиной шкурой на плечах поверх панциря, с медным сияющим щитом, внезапно обернулся и ударом палицы поразил одного из витязей… Неустрашимый воин зашатался и пал из седла на землю… Пал и поразивший его от удара меча другого воина, тотчас склонившегося к своему товарищу.
Прошла секунда, — и вот я, или дух мой, Аменописа, узрел нечто дивное: железная броня, прикрывавшая лица обоих витязей — лежавшего и склонившегося над ним, поднялась и открыла лица Аменописа и ее, Ревекки!..
Лежавший был я, Аменопис… Склонившийся витязь она — Ревекка!..
Лицо лежащего витязя было смертельно бледно, и глаза закрыты… Тщетно усиливался его товарищ вдохнуть в него жизнь, тщетно устремлял на него полные тоски и мольбы взоры!..
Недвижимо лежал мой двойник… Но тут сзади склоненной к нему фигуры витязя-женщины, паря над землей, освещенной лучами солнца сверху, и окутанный поднимавшейся от земли мглою, явился в дивном видении близкий и дорогой Аменопису образ: она, в железе и стали, склонилась над умирающим, и она же, она, но такою, какой знал ее Аменопис, парила в видении!..
И лицо умиравшего витязя вспыхнуло румянцем жизни… Взор его открылся… Но в то же время картина задернулась и покрылась мраком…
Я ощутил присутствие моего тела и уже как-то странно, но сознавал, что сплю, сплю глубоким сном…
И во время этого сна я пытаюсь объяснить себе дивные видения, представшие моему оторванному от тела духу — пытаюсь и не могу: сон сковывает меня, ум отказывается мыслить, и власть над собой отнимается.
…Явился в дивном видении близкий и дорогой Аменопису образ…
Я чувствую, как холодный липкий пот покрывает мой лоб, грудь тяжело вздымается, я хочу проснуться — и не могу…
Меня тянет куда-то далеко, в непроглядную тьму, и я ухожу в нее, влекомый неведомою силой. И вдруг тьма осветилась… Из ее глубины доходит до меня слабое сиянье… Ко мне идет — нет, плывет, несется женская фигура с распущенными черными волосами, с закрытыми глазами…
Я узнаю ее: то она, в непостижимых видениях дивным образом являющаяся мне…
Но вид ее поражает, пугает мою душу: мертвенная бледность покрывает черты ее лица, и страшен вид ее полузакрытых, недвижимых глаз…
— О свет души моей!.. — пытаюсь я воскликнуть, — зачем так страшно, так загадочно вперяется в меня твой взор?..
И видение ответствует мне: оно проносится надо мной, и до слуха моего доносится невыразимо-гармоничный голос:
— Аменопис!.. Время настало!.. Вставай!..
— Аменопис!.. Восстань!.. — снова раздается голос, но уже не ее.
Я открываю отяжелевшие веки, но все еще не могу дать себе отчета — где кончается сон и где начинается действительность… Светоч слабым светом озаряет усыпальницу и падает на лицо стоящего надо мною Ненху-Ра…
Но что это за лицо!.. Я узнаю его, но как страшно, непостижимо оно изменилось!.. Блестящие глаза ушли далеко вглубь, черты обострились, и, вместо спокойной величавости, ужас, смертный ужас напечатлелся на лице верховного жреца жизнедавца Ра!..
Я поднялся с ложа и, наполовину не давая еще себе отчета, где сон, где действительность, в крайнем сожалении взирал на Ненху-Ра.
— О Аменопис! — вскричал верховный жрец, — я видел ее, видел и чувствую!..
Ужас звучал в голосе старца, — тот же ужас, который был напечатлен и на каждой черте его лица.
— Кого видел ты, отец мой? — едва мог я произнести от изумления.
— Смерть!..
Ненху-Ра опустился на край каменного саркофага и закрыл лицо руками, как бы стараясь укрыться от грозного, невидимого мне призрака.
Мгновенный ужас, обуявший Ненху-Ра, сообщился и мне: в полутрепетном свете могильного склепа, в переливах огненного языка, вздымавшегося из чаши светильника, в полутемном пространстве мне чудился тот же страшный, неведомый призрак, и казалось, что его образ, почти вещественный, окутанный в белые, широкие покровы, подобно трупу, предназначенному для бальзамирования, восстает и близится к нам, заставляя содрогаться тело и холодом наполняя душу…
А Ненху-Ра, с закрытым лицом, все недвижимо сидел на краю приготовленного для его тела саркофага… Я видел, как пот смачивал пряди седых волос, стиснутых между скрюченными пальцами, как ниже и ниже клонилась его голова, бессильно падая на хладевшие руки…
А тот, в белых трупных одеждах, в образе человека, но с прикрытым белым же покрывалом лицом, надвигался на нас все ближе и ближе…
Я схватил Ненху-Ра за плечо…
Ощущение человеческого тела, присутствие живого человека возвратило мне самообладание: я видел теперь перед собой только пораженного ужасом старика, и таинственный призрак в белых одеждах уже не пугал моего воображения.
Видимо, и Ненху-Ра немного пришел в себя от моего прикосновения.
Он поднял голову и устремил на меня мутный взгляд.
— Отец мой, — проговорил я, — здесь душно, выйдем на свежий воздух!..
— Выйдем!.. — со стоном скорее прошептал, чем сказал Ненху-Ра, — мы никогда не выйдем отсюда…
— Ненху-Ра потерял рассудок! — такова была моя первая догадка.
Но нет, в омраченном взоре, устремленном на меня, светилась живая мысль. Только ужас омрачал этот взор и не позволял могучему уму придти в себя.
Но воля мало-помалу возвращалась к Ненху-Ра, и взор его прояснялся.
— Аменопис, — тихим голосом произнес он, — не там, не тогда, а теперь должен исполниться твой чудный жребий… Вспомни, что сулила тебе твоя звезда: в ней жизнь и смерть, дивным образом соединенные вместе… Но жизнь в ней сильнее смерти, и из объятий мрачного призрака ты выйдешь более сильным и более жизненным, чем теперь… Но я не завидую тебе, Аменопис!..
Ненху-Ра снова опустил голову на руки, а я почувствовал, как холодный трепет прошел чрез все существо мое: Ненху-Ра говорил не только о себе, но и обо мне!.. Его видение, смерть, являвшаяся ему, и ко мне протягивала свои объятия!..
Еще немного времени тому назад дух мой стремился в незримую обитель, где витал неземной образ ее, манивший меня к себе!..
И как жаждал я перенестись в эту новую сферу!.. Но вот — час настал, и смущение, и страх, и трепет объемлют меня!..
— Что говоришь ты, отец мой? — воскликнул я, — почему не хочешь ты последовать моему совету и выйти отсюда?..
— Увы, Аменопис! — отвечал Ненху-Ра, поднимаясь с места и жестом руки указывая мне на каменную стену: — как хочешь ты выйти отсюда?..
Я посмотрел по направлению, указанному Ненху-Ра, и смутно припомнил, что здесь должна была находиться дверь, через которую мы проникли в усыпальницу.
Но теперь взгляду моему представлялась лишь сплошная массивная стена.
— Что случилось, отец мой? — с тревогой спросил я.
— Знаешь ли ты, Аменопис, — с грустью проговорил Ненху-Ра, — что по обычаю тела фараонов и верховных жрецов должны сохраняться в неприкосновенности, никем не тревожимые и не оскверняемые, дабы мог возвратиться в них вновь дух, оторванный от них тем, что мы называем смертью?
