При воспоминании об этой битве я чувствую, что именно я был тот Аменопис…

В вечернем сумраке звучали удары оружия и раздавались крики избиваемых. Конные фигуры нападавших появлялись то здесь, то там, внося с собою смерть — и среди них я рассмотрел фигуру Амида… Я видел, как он нанес удар старцу-левиту и как меч его опустился на голову дорогой для меня девушки… И я не мог броситься к ним на помощь, сам сжатый со всех сторон…

Разбойники улетели так же быстро, как и налетели. Прошло каких-нибудь полчаса, и я находился один среди трупов и раненых. Со стоном склонился я к телам моего отца и той девушки, но — увы! — то были уже лишь бренные трупы. Голос, настойчиво звавший меня, вывел меня из тягостного забытья: — то был Арцхули, «отец сумки», раненый и умирающий, подползший ко мне.

— Возьми, Аменопис, — говорил он, протягивая мне перевязанный шелковым шнурком сверток, — возьми и передай великому жрецу Ненху-Ра, но храни тайну. Они думали, что драгоценный дар заключен в сумке, которую я носил с собой, но я спрятал его на моей груди и передаю его тебе, обагренный моею кровью… Помни, не фараону принадлежит этот дар, но великому жрецу Ненху-Ра. Тайно передай ему его — и да не будет мое тело лишено погребения…

Как передать мучения моего отчаяния?.. Найти и лишиться? Не лучше ли было вовсе не находить? Но та злая печаль теперь не гложет так моего сердца, как тогда, ибо теперь я знаю, что и потерянное может быть вновь найдено. Тогда же мне это было неизвестно.

Три дня промедлил я, занятый печальными обрядами, и с разбитым сердцем тронулся в обратный путь.

Фараон не сделал мне упреков за потерянные сокровища и повелел подвергнуть позорной казни изображение вероломного Амида, так как сам он скрылся.

Оправившись от болезненной печали, я стал искать случая только увидеть великого Ненху-Ра.

Мы, «воспитанники фараона», получали образование от храмовых жрецов. Ненху-Ра изредка присутствовал на наших уроках, но никогда никому из нас не удавалось видеть его наедине. Сверток, данный мне, я хранил тщательно, но не решался и помыслить о том, чтоб вскрыть его и прочесть в нем заключающееся.

Прошло две недели после моего возвращения. Вместе с другими моими товарищами я присутствовал однажды в преддверии храма, ожидая, когда взойдут вечерние светила, дабы, поднявшись на кровлю, начать наблюдения. Младшие жрецы были вместе с нами, как вдруг появилась перед нами фигура Ненху-Ра, одетого в полное жреческое одеяние.

Мы приветствовали его с почтением, подобающим его сану и его мудрости. Он же, пройдя мимо нас, повелел мне следовать за ним.

Мы спустились на внутренний двор, миновали его и поднялись на кровлю южной стороны, куда был воспрещен вход посторонним и где, в тишине и безмолвии, составлялись жрецами гороскопы и предугадывались таинственные судьбы будущего.

— Аменопис, — сказал великий старец, — я давно ждал, пока ты скажешь мне то, что должен был сказать…

— Великий Ненху-Ра, — отвечал я, — у меня есть к тебе поручение, но исполнить его я должен был наедине. Вот вещь, которая принадлежит тебе и которая…

— Я знаю, — перебил меня жрец, принимая из рук моих сверток, — но любопытствовал ли ты узнать, что в нем заключается?..

— Нет, отец мой, я не дерзнул и помыслить об этом…

— Хорошо, сын мой!.. Награда не минет тебя, ибо ты ее заслужил…

Жрец разорвал сверток и вынул из него сложенный в трубочку папирус. При вечернем мраке, склонившись к горевшему на высокой подставке светильнику, он со вниманием и даже, как показалось мне, с волнением и трепетом читал письмена. Я был удивлен, ибо ожидал, что охраняемый с таким самоотвержением дар должен заключать в себе что либо более драгоценное. Но великий Ненху-Ра думал иначе: он, прочтя некоторую часть рукописи, воскликнул от восторга.

— Да будет счастие над тобою, сын мой! — обратился он ко мне. — Ты сделал меня обладателем тайны, которую я лишь прозревал, которую преследовал тщетно в течение всей моей жизни. Ты же и должен сделаться участником в ней — в этом и будет состоять твоя награда…

Изумленный и пораженный, взирал я, Аменопис, на великого старца. В моей душе до сей поры не было к нему ничего, кроме глубокого уважения, смешанного со страхом; эти чувства каждому из египтян внушались одним священным званием жреца. Но теперь, при его ласковом и вместе торжественном тоне, я ощутил, как раскрывалось мое сердце, и в нем зарождалась любовь, сыновняя любовь, сладость которой так мало пришлось мне испытать. Моими духовными очами я прозрел в великом старце даваемого мне Провидением духовного отца.

— Отец мой, — отвечал я, — в воле твоей направить путь мой угодной тебе стезей. Твоей мудрости известны многие тайны, неведомые нам, и если ты желаешь озарить меня лучами истины…

— О сын мой, — перебил мою речь Ненху-Ра, — мне ли озарять тебя лучами истины? Знай, что всей учености человеческой недостаточно, чтобы вызвать даже слабое подобие истины! Но чем дальше проникает ум человека, тем в большей необъятности раскрываются перед ним законы мироздания. Путь, на который вступает пытливый ум человека, бесконечен так же, как бесконечно и самое мироздание. Но душе человека сладостно идти этим путем. Отныне, сын мой, ты вступишь на этот путь. Взгляни на меня!..

Я подошел к светильнику. Ненху-Ра устремил на меня свой проницающий взор и, к удивлению моему, я увидел, как в его спокойных очах пробежала тень недоумения и легкая судорога передернула его лицо.

Что прочел он в моих чертах? Жрецам Озириса ведома была судьба, скрытными знаками изображенная на лице и руке каждого человека. Ее ли прочел верховный служитель таинственного культа, и она ли привела его в содрогание?

— Дай мне твою руку, Аменопис! — торжественно произнес Ненху-Ра.

И я, приведенный сам в волнение, молча повиновался. Долго жрец разглядывал таинственные линии, и я видел, как сумрачнее и тревожнее становился его взгляд.

— Такова была воля Всесоздавшего, — сказал он наконец, — чтоб случай, как называют его люди, или судьба, как называем его мы, посвященные в таинства, — привел тебя, Аменопис, ко мне… Я вопрошу звезды, и если они скажут мне то же, что сказали мне изображенные на твоем челе и руке веления, то дивен должен быть твой гороскоп!.. Иди, сын мой, и знай, что отныне ты принят в число моих учеников!

Я удалился и присоединился к своим товарищам. Никому из них я не сказал о новом положении, которое мне суждено было занять по воле Ненху-Ра.

До сих пор не было примера, чтоб кто-нибудь из «воспитанников фараона» вступал в касту жрецов. Только верховный жрец мог допустить подобное нарушение закона. Душа моя колебалась, и сам я объят был трепетом: таинственная наука жрецов не только давно уже манила мое любопытство, но и вселяла невольный страх, разделяемый мною со всеми египтянами: мы привыкли с уважением взирать на людей, вся жизнь которых была посвящена служению великим богам, — на тех людей, которым известны были тайны, недоступные нам, которые умели читать грядущие судьбы людей, направлять их волю и в полных глубокого смысла мистериях черпать силы, выделявшие их из ряда людей.

И мне представлялось, что я должен сделаться участником их жизни, разделять их труды и приобрести их познания — и эта мысль радовала меня нескончаемо и вместе пугала своим величием.

Я — потомок избранного народа, сын левита, служившего Единому Богу — сделаюсь жрецом Озириса и Изиды!..

Как внезапно пришла мне на ум эта мысль, так же внезапно показалось мне невозможным исполнить веление Ненху-Ра. Неведомый мне Бог, которому служил мой отец и которого я забыл в чуждой стране, восстал передо мной во всем Своем величии. Родные заветы, из рода в род переходившие в коленах избранного народа, воскресли в моей душе, и огненными буквами начертались передо мной священные слова:

«Велик Иегова, велик Бог Израиля!..»

Венчанный цветами памятник, посвященный Богу Всесильному, предстал предо мной живым укором. И память о Боге Израиля воскресла в моей душе…