Начало 1779 года не предвещало никаких перемен. Потемкин дал маскарадец в Аничковом дворце, где галерею обставил тропическими растениями и ароматными цветами «разных родов в чрезвычайном множестве», а на обеденном столе поставил «монумент в достопамятство города Херсона, воздвигнутого великой Екатериной».

В марте случилось неожиданное. Разыскивая свой экипаж возле оперного дома, Рибас был остановлен женщиной, которая отворила дверцу наемной кареты и сказала по-итальянски:

— Прошу вас о помощи.

— Всегда к вашим услугам.

Лицо женщины скрывала полумаска.

— Мне сейчас нужно ехать на маскарад, — сказала женщина, волнуясь. — Не могли бы вы поехать со мной?

Что и говорить — через секунду майор был в карете.

— Хочу спросить лишь об одном, чтобы отправиться с вами хоть на край света, — сказал он галантно. — На ваш маскарад можно пройти без костюма?

— О да, — она вдруг рассмеялась в круглую меховую муфту. Рибас удивился. Ехали молча. Затем женщина сказала:

— Не волнуйтесь. Мой край света совсем недалеко.

Карета остановилась, кавалер помог женщине выйти и увидел, что они остановились у дома Чичерина, возле овощной лавки итальянца Бертолотти. Женщина вошла внутрь и Рибас поспешил следом. Остро запахло пряностями и кофе. Лавка оказалась переоборудованной в кондитерскую. А из кухни вышел Руджеро — хозяин ливорнского «Тосканского лавра»! Женщина сняла полумаску, рассмеялась и растерянный кавалер узнал Сильвану.

— Черт возьми, где я?! — воскликнул господин майор.

— Подай гостю стул, — сказал Руджеро сестре. — Сеньора не держат ноги.

— «Тосканский лавр» переехал в Петербург?

— Я купил у Бертолотти его лавку, — ответил Руджеро. — Открыл кондитерскую. А название «Болонья» оставил.

Нечего и говорить, что Рибас засиделся здесь до полуночи. Тунцы и тосканское вино были великолепны, общество Сильваны неожиданно и приятно, только болтовня Руджеро о ливорнских новостях наводила на раздумья. По его словам, он выгодно продал свое заведение в Ливорно, на купеческом судне с солеными лимонами прибыл в Петербург, где и основал свое дело. Рибас не сомневался, что кто-то ссудил его необходимыми средствами, но воспоминания и тосканское с легкостью рассеяли тени подозрений. В полночь Сильвана вышла вместе с ним, он остановил ямщика.

— Ты будешь приходить? — спросила она.

— Непременно. Но скажи, Руджеро по-прежнему занимается тем, чем занимался в Ливорно?

— Наверно, — тихо ответила женщина.

— Он велел тебе привезти меня?

— Но я хотела тебя видеть. Прости за шутку с маскарадом, Джузеппе.

Следующее мартовское событие поразило Рибаса еще больше. Алеша брал уроки фехтования у итальянца Кумачино, прошедшего парижскую школу дуэлей. В три пополудни Рибас со своим воспитанником должен был отправиться на очередной обед у Бецкого, но Алеша задерживался. Господин майор отправился за ним и у дверей фехтовального класса услышал:

— Хорошо парировал тиерс!.. Не спешите. Держите корпус. Хорошо, чистым фланконадом!.. Отдохнем.

Это был голос Кумачино, занимавшегося с Алешей.

— Давно ли вы были у императрицы? — спросил Кумачино.

— Во вторник на прошлой неделе. — Отвечал Алеша.

— Обеспокоено ли чем-нибудь ее величество?

— Да. За шесть лет здесь построено всего семь кораблей.

— Мало, — сказал Кумачино. — А разве в Кронштадте не строят?

— А там всего шесть. Правда, ее величество была довольна, что в Архангельске строят восемнадцать кораблей и целых семьдесят галер.

Рибас замер: Алеша говорил о том, что составляло государственную тайну. Чем объяснить такое любопытство учителя фехтования?

— Но ведь и на Азове строят суда, — продолжал Кумачино.

— Я не знаю, — отвечал Алеша. — Но кажется, там много галиотов и мелких судов.

Рибас вошел в класс. Кумачино поклонился и отпустил ученика. Когда ехали к Бецкому, Рибас спросил:

— Кумачино хороший учитель?

— О, да, — восторженно отвечал воспитанник.

— Ты с ним дружишь?

— Мы разговариваем. Он много рассказывает о Париже.

— Как ты думаешь, какого он мнения обо мне?

— О вас мы не говорили. Кумачино мечтает служить при дворе, и его все там интересует.

«Может быть, разговор о строительстве флота случаен?» — подумал Рибас. С Бецким перед обедом он говорил о возможностях своего перевода в один из Новороссийских полков и поверг генерала в изумление:

— Чем вы недовольны, друг мой? Вас ценят при дворе, я доволен вами. Отчего вам не сидится в Петербурге?

— Как подумаю, что скоро в корпусе экзамены и снова придется заниматься писарским трудом…

— У меня для вас сюрприз, — отвечал Иван Иванович. — В корпусе вакантна должность надзирателя, и вы займете ее. А это чин подполковника.

«Ну что же, — подумал Рибас, — в России в армию увольняются чином выше. Значит, я уволюсь полковником. Это не так плохо».

На Святой неделе на сцене кадетского корпуса начало свои представления итальянское общество актеров. Придворный театр открылся лишь двадцать седьмого апреля, когда великая княгиня София-Доротея-Мария Федоровна разрешилась от бремени вторым сыном — Константином Павловичем. Любимец неаполитанского посланника Сан-Никола Херасков блеснул при дворе комедией «Ненавистник», высмеивавшей русские нравы на французский манер. В комедии герой Змеяд хотел жениться на хорошенькой Прияте, но любящий ее юноша Милад разрушал козни Змеяда под именем Стовида. Герцога Сан-Никола Рибас в театре не увидел — посланник болел.

Дождливое лето показалось Рибасу долгой зимой, но к августу его не только произвели в подполковники, а еще торжественно в парадном зале бывшего Меньшикового дворца в присутствии инспекторов, членов Совета корпуса, кадетов старшего возраста наградили золотым эмалированным восьмиконечным мальтийским крестом Иоанна Иерусалимского. Для Рибаса это был поистине сюрприз, ибо награждение держалось в тайне до самого последнего момента, и господин подполковник оценил старания Бецкого удержать его в Петербурге. Правда, после церемонии Рибас спросил у Ивана Ивановича:

— Что все это значит?

— Вы, мой друг, — отвечал генерал, — достойно споспешествовали установлению добрых отношений России с мальтийскими рыцарями.

— Когда же это было?

— Когда посланник великого магистра Рогана маркиз Сограмозо пребывал в Петербурге.

Итак, господина подполковника наградили рыцарским крестом за веселые ужины у танцовщицы Росси и прилежные посещения балета вместе с маркизом Сограмозо. Впрочем, Иван Иванович был более озабочен покупкой картин из коллекции премьер-министра Англии Роберта Уолпола, чем устройством любезного ему зятя. Из замка Хоутон-Холл прибыло сто девяносто восемь картин с английскими портретами и драгоценными фламандцами. Двор явился в Эрмитаж восхищаться «Пиром у Симона Фарисея» Рубенса, «Жертвоприношением Авраама» Рембрандта и «Птичьим концертом» Иорданса.

Рибас изредка бывал в кондитерской «Болонья», виделся с Сильваной, но связи с ней не возобновил по не совсем понятным для самого себя причинам. Смутные предчувствия удерживали его от этого шага, да и у Сильваны в кавалерах-итальянцах недостатка не было. Подозрения относительно учителя фехтования ничем не подтверждались, хотя господин подполковник постоянно расспрашивал Алешу о нем.

Слякотным ноябрем в благодатной столовой дома Бецкого, о которой лучше сказать, как об оазисе изысканных ароматов, слышался возмущенно-возбужденный говорок Насти:

— В городе давно ходят слухи о приезде Калиостро, а он, оказывается, уж давно в Петербурге!

— Где же он обосновался? — спросил Рибас, слышавший о Калиостро в ложе.

— Да совсем рядом, на Дворцовой, в доме генерал-поручика Виллера.

— Мне писали из Парижа об этом гражданине вселенной, — невнятно сказал Бецкий, тщательно пережевывая нежное мясо молодого козленка. — Говорят, он даже гнилую осину может превращать в золото.

— Это великий человек, великий врач, великий знаток душ, — страстно заявила Настя и сокрушалась, что граф Калиостро медлит с визитом.