Ветреным морозным днем все члены Адмиралтейств-коллегий были приглашены с заседания к месту, где когда-то стоял Летний дворец, а теперь играла полковая музыка, и Павел лично взял из груды камня один и положил его в траншею на раствор. Здесь начинался фундамент будущей резиденции нового императора — Михайловский замок. Рослый генерал поклонился Рибасу, и тот с трудом узнал в нем измаильского соратника дюка Эммануила Ришелье.

— Рад видеть вас, — сказал Ришелье по-русски, тщательно выговаривая слова.

— Вы? Поразительно. Какими судьбами?

— Назначен командовать кирасирским полком его величества.

— И граф Ланжерон с вами?

— Нет. Он, как и я, произведен в генерал-майоры, но командует Уфимским полком.

— Прошу вас бывать у меня запросто, — сказал Рибас.

— Благодарю, адмирал. У Румянцева мы последовали вашему совету и изучали этот труднейший язык. Как вам мой русский?

— Чуть больше уверенности — и вакантное место российского Цицерона за вами.

В марте император отбыл в Москву на коронацию, и заседания Адмиралтейства пошли вяло и сделались редки. Из рапортов и ведомостей Рибас знал, что Павел Пустошкин изведал горечь нового устроителя Одессы: то просил прислать «500 плотников на первый случай и 12 кузнецов», а то сообщал, что «Подрядчики забучивания Большого жетэ купец Автономов, а набережной коллежский асессор Дофине не могут заканчивать работы, на кои потребны 2 тысячи рублей».

Удивительно, но 30 марта, после аудиенции у папского нунция, прибывшего в Москву на коронацию, император Павел нашел время и написал в Одессу: «Господин контр-адмирал Пустошкин! Так как Одесский порт по неудобности его не будет отделываться на такой конец, чтобы быть ему военным портом… Большой жетэ, отделенный от прибрежного, отделываться не будет… казенных людей употреблять я не позволяю, а производить оные наймом». Пустошкин, очевидно, хватался за голову: где денег брать?

Из Москвы о коронации ползли разные слухи. Павел отставил от торжеств московского митрополита Платона не за то, что тот был слаб ногами, а за отказ принять орден Андрея Первозванного да еще со словами к государю:

— Я иерей, а не кавалер.

Приветственную речь с чувством произнес в Петровском замке Новгородский митрополит Гавриил. Павел велел разогнать толпу под балконом, осматривал Кремль, гулял в лесах, посещал госпитали и даже справил траур по госпоже Бенкендорф — любимице императрицы. После коронации он так не хотел отдавать корону — чуть не плакал, и процесс разоблачения от царских одежд растянул на часы. В честь коронации раздал сто тысяч крепостных, чины и награды. Старый Рибасов приятель генерал-аншеф Юрий Владимирович Долгоруков стал генералом-губернатором Москвы, о чем по своему обыкновению сказал весело: «Пора этот городок основать».

В один из дождливых летних дней возле Адмиралтейства Рибаса поджидала Сильвана.

— Мне намекнули, — сказала она, — что ваш документ на мальтийский крест в надежных руках.

— Кто намекнул?

— Это сделали через третье лицо.

— Что от меня хотят?

— От вас не ждут ни денег, ни услуг, — ответила Сильвана. — Считают, что вы на это не пойдете, и распорядятся документом, когда придет время.

Интрига могла начаться в любой момент, и адмирал решил обезопасить себя. Приехал к Виктору Сулину на Васильевский, все рассказал, и Виктор в присутствии Рибаса сел за стол писать письмо Рибасу. Он писал, что похититель требует за документ тридцать тысяч, а в противном случае известит прокурора о том, что адмирал самозванно присвоил право носить почетный крест. Рибас тут же написал и ответ воображаемому похитителю, в котором уведомил его, что на грязные сделки не пойдет никогда и что адмиральская шпага способна положить конец бесчестным замыслам.

— Итак, что же дальше? — спросил Виктор, вкладывая письма в конверты.

— В случае моего ареста или обыска эти письма найдут, — ответил Рибас. — И они послужат мне оправданием.

— О, времена! — воскликнул Виктор. — Истину приходится оборонять встречной интригой!

Оба письма адмирал положил в свой секретер на видном месте. И на время забыл о них — явился Базиль Попов и сокрушенно объявил:

— Суворов арестован!

Дело обстояло так. Александр Васильевич написал Павлу, что уезжает в свои кобринские имения и тут же получил отставку. Но вместе с фельдмаршалом из армии пожелали уволиться девятнадцать верных ему офицеров. Тотчас поползли слухи: Суворов хочет взбунтовать войско, восстать и идти на Петербург с армией, чтобы отменить букли и пудру. Нелепость эта обернулась тем, что Репнин нашептал Павлу о письме графа Румянцева, в котором тот, якобы предупреждал, что Суворов готовит бунт. Император повелел Суворова арестовать и сопроводить его в Кончанское.

Рибас написал Суворову сочувственное письмо, но Базиль письмо отобрал, порвал и сказал:

— Арестовывается всякий, кто вознамерился снестись с фельдмаршалом. Его офицеры увезены в тюремный замок Киева.

Кроме того, тотчас, по обыкновению, нашлось много обиженных Суворовым людей. Майор донского казачьего войска обвинил графа в том, что тот присвоил восемь тысяч, отпущенных в полк на продовольствие. Литовский помещик Вельский требовал с Суворова пять тысяч червонцев за разорение его усадьбы в 1794 году. Подал иск на фальдмаршала польский граф Ворцель, а майор Выгановский требовал возместить ущерб за сожженную усадьбу, оцененную в тридцать пять тысяч. Павел назначил следствие. Но некоторые претензии удовлетворял сразу за счет опального графа.

— Он хочет сто разорить, — сказал Рибас.

— Да! — кивнул Базиль. — Но теперь Суворов предупредил: на каждый следующий иск он будет отвечать вызовом па дуэль.

Фельдмаршал жил в Кончанском под надзором, утром и вечером обливался ледяной водой, от заутрени до обедни пел в церкви, ходил без рубашки, одна нога в сапоге, на другой — туфель.

— Не выжил ли он из ума? — качал головой Базиль.

— Напротив! — воскликнул Рибас. — Он знает, что императору докладывают и о том, как он обут, и хоть этим хочет досадить Павлу.

Вернувшись с коронации из Москвы неаполитанский посланник герцог Серракаприола пригласил адмирала к себе, встретил в прихожей и провел в кабинет, где заговорил без обиняков:

— Адмирал, вы человек военный. Подскажите: чем мы можем отсюда, из Петербурга помочь нашему бедному Неаполю?

Еще в октябре 1796 года король Фердинанд вынужденно подписал с Францией договор, по которому обязался быть снисходительным к собственным бунтовщикам. Французский посол в Неаполе Тара стал хозяином положения, добивался от Фердинанда военного союза. Король маневрировал. Но после поражения австрийцев под Риволи от войск Наполеона участь королевства Обеих Сицилии была предрешена: или союз в французской Директорией, или оккупация.

— Но насколько мне известно, — сказал Рибас герцогу, — император Павел хочет быть посредником меж Наполеоном и Австрией. Об этом его просил император Франц Разве Павел не послал миссию Репнина в Берлин для переговоров? Кажется, в ней должны участвовать Михаил Кутузов и посол Панин.

— В том-то и дело! Миссия Репнина отложена! Французы сами заключили предварительный мир с Австрией. Неаполь слаб. Я предвижу кровавые дни. Кто может помочь королевству?

Но что мог ответить адмирал герцогу? Осуществлять постоянное влияние на русского императора? Взывать к его рыцарству? Но если Франция не хочет видеть Павла посредником — желания его неисполнимы. Да и желания эти, как говорят на Руси, вилами по воде писаны: сегодня — Нелидова, завтра — московская юная очаровательница Анна Лопухина…

Рибас свел неожиданное короткое знакомство с российским молодым дипломатом Никитой Паниным — племянником почившего в Бозе создателя так и не воплощенной в жизнь Российской конституции. Он был посланником в Берлине, и Рибас заехал к нему, чтобы узнать о планах своего вчерашнего шефа — Платона Зубова, обитающего в Пруссии. Адмирал застал молодого тайного советника в горе — у Паниных умер сын. Сам дипломат болел. О Платоне Рибас ничего толком не узнал, но посла стал навещать. Разговоры на дипломатические темы, воспоминания — ведь Рибас имел честь давно знать умершего создателя конституции — «е только отвлекли посла от горестей домашних, но и сблизили с адмиралом. Ни сном ни духом адмирал не предполагал, куда могут завести их внезапные приятельские отношения!