— А он под какими знаменами?

— Скорее, он под вензелем Елизаветы — жены Александра.

— Стрелы амура?

— Роман. Даже Александр знает, что Платон обхаживает его жену. Платон посылал музыкантов к окнам Елизаветы играть на виоль д'амур с аккомпанементом альта и виолончели. — Виктор продекламировал: «Судьба-преступница влечет. И открывает рая дверцы. Любовь моя — тебе не в счет. Я — жертва рока. Ты — без сердца».

— Неужели это поют под окнами Елизаветы?

— Пока не под окнами. Но как только в обществе появляется Елизавета, Платон велит фрейлинам исполнять этот романс.

— Я вижу, что Настя отлично снабжает вас новостями.

— О да. С ее помощью мои поденные записки стали полнее, — отвечал Виктор. — Однако, вы удачно приехали ко двору. Седьмого января у Павла родилась дочь. Предстоят празднества, а значит, вакуум двора будет не так насыщен интригами.

В карете адмирал думал о братьях. Андре и Феликс счастливо закончили польскую кампанию, не ранены, не контужены. С полком они вернулись в Брацлав и продолжали службу. Андре писал, что непременно приедет в Петербург весной и что доступность прекрасных полячек преувеличена, ибо все они горды и высокомерны.

Тревожили адмирала обстоятельства неожиданного визита к Ольге Александровне. Клан Зубовых пережил большое горе. Красавец Валериан поплатился из-за своей жестокости при подавлении восстания в Польше. Он преследовал арьергард поляков, отправился со свитой на рекогносцировку и наткнулся на замаскированные орудия восставших. Полковник Рарок лишь успел крикнуть: «Разъезжайтесь, господа!», как ударили залпы, и у Рарока оторвало правую ногу, а Валериану перебило левую. Рароку не оказали помощи и он умер от потери крови. Валериана снесли в лощину, где лекарь спас его тем, что отрезал ногу и сумел остановить кровь.

Валериан лечился в Варшаве, начал ходить на костылях. Императрица, узнав о несчастии «героя в полном смысле этого слова», рыдала, послала своему бывшему «резвуше» английский дормез, десять тысяч червонцев, орден Андрея Первозванного, чин генерал-лейтенанта, крест Георгия и приказала выдать из казны триста тысяч на уплату долгов одноногого красавца. Но, как говорили в офицерских кругах, Валериан ковал золото по живому и попросил пятьсот тысяч на раздачу долгов и сто на излечение.

В шелково-изумрудном салоне графини Ольги Рибас застал отнюдь не печальное общество. Сарти играл на гитаре. Фрейлина императрицы пела уже знакомый адмиралу романс «Судьба-преступница влечет». За ломбером играли в карты Николай Зубов, Петр Пален и Александр Ланжерон — двух последних Рибас никак не ожидал увидеть здесь. При появлении адмирала они сделали перерыв в игре. Рибас поцеловал руку тридцатилетней красавице хозяйке и галантно сказал:

— Светло и радостно только там, где вы, графиня. — Затем обратился к Ланжерону: — Откуда и какими судьбами, граф?

— Он приехал с Рейна, чтобы почитать мне свои чудные стихи, — вместо Ланжерона ответила хозяйка салона.

— Скажу больше! — воскликнул Ланжерон. — Императрица вызвала меня для этого в Петербург.

— Дайте хоть слово сказать адмиралу, — прервала его графиня Ольга.

Рибас знал, что Ланжерон и Ришелье были в войсках коалиции на Рейне, поэтому ответил сентенцией:

— Слова замирают на устах в обществе рейнского героя.

— Хороши же герои, — сказала графиня. — С этими героями, если Пруссия что и готовит против убийц французского короля, так это реверансы.

На Рейне действительно стихли бои, а прусская дипломатия шла на любые условия перемирия с французами, чтобы при готовящемся третьем разделе Польши не остаться с носом, как это случилось при втором разделе.

— Меня лично не столько беспокоят прусские аппетиты, сколько судьба греков и албанцев, брошенных нами после войны, — сказал Рибас. — Они проливали кровь, а теперь на правах беженцев живут повсюду в Европе без крова. Почему бы не дать им возможность селиться в наших южных крепостях?

— Это благородно, — сказал Петр Пален, пожимая руку Рибасу и продолжал: — мы не виделись с вами после Очакова. А теперь оба заняты скучными и сугубо мирными делами. Но скучное и мирное не менее важно, чем захватывающее и воинственное.

— Не только важно, а бывает и не менее опасно, — улыбнулся Рибас, вспомнив, что Пален, прежде чем стать правителем рижского наместничества и генерал-поручиком, проиграл деньги, выданные императрицей на дорогу в Стокгольм, а поэтому отправился туда морем, произнеся знаменитую фразу: «Сама фортуна потребовала от меня смириться с качкой».

Подали кофе и ликеры. Стол сахарно заискрился бисквитами шуазскими, дофинскими и бисквитами с любовными узлами.

— Каково расписание праздников в честь рождения внучки императрицы? — спросил Рибас.

— Увы, празднеств не будет, — вздохнула Ольга. — Скорее, объявят недолгий траур.

— Как?

— Вчера у Павла умерла дочь Ольга, — сказал Пален. — Ей не было и трех лет.

Прежде, чем игроки вернулись к ломберу, Рибас спросил у Палена о Бенигсене.

— Леонтий воевал в Литве и теперь генерал-майор, — сказал Пален.

Графиня Ольга увлекла адмирала в укромный уголок салона и спросила напрямик:

— Осип Михайлович, как бы узнать: окончательно ли Суворов остановил свой выбор на Эльмпте как женихе своей дочери?

— Это можно узнать лишь у его петербургского поверенного — Хвостова.

— Не могли бы вы… — Ольга протянула адмиралу руку, он поцеловал пальцы в перстнях и сказал:

— Для такой женщины, как вы, графиня, можно сделать все, даже не спрашивая причин.

Через день Рибас собирался к Дмитрию Хвостову, но слуга доложил, что дюк Эммануил Ришелье и граф Ланжерон хотят видеть его.

— У Ольги Александровны я не мог вам сказать всего, что хотел, — заговорил с порога Ланжерон. Рибас с удовольствием обменялся рукопожатием с дюком Ришелье, спросил:

— Удалось ли вам после Измаила побывать в Париже?

— Да. Я похоронил отца и занимался делами по наследству. Потом уехал в Лондон, а когда короля арестовали, я снова был в Париже. Аристократы бежали в Кобленц, но я официально обратился к Национальному собранию с просьбой отпустить меня в Россию. И мне разрешили уехать в Петербург.

— А что же с вашим состоянием в Париже?

— Отец оставил мне пятьсот тысяч ливров годового дохода, — отвечал с улыбкой дюк Ришелье. — Но увы, долгов оказалось значительно больше. Правда, у меня оставалась недвижимость, которую Конвент объявил народным достоянием. Я лишился замка на берегу Луары. Земли были проданы. Моя жена Розалия протестовала, но ее заключили в тюрьму. Впрочем, вскоре освободили. Она живет у родственников.

— Но что же теперь? — спросил адмирал. — Каковы ваши планы?

— Мы с Ришелье возвращались в Петербург через Малороссию, — ответил Ланжерон. — И завернули к фельдмаршалу Румянцеву. Его дворец в Тошанах великолепен! Петр Алексеевич устроил в нашу честь бал. Меня лично поразила строгость тамошних дам. О, они весьма строги. Весьма. Но доложу вам, до какого-то определенного момента. Необходимо терпение, и ты сближаешься не с особой слабого пола, а становишься обладателем райского сада с медовыми грушами… Одним словом, фельдмаршал предложил нам вступить в его полки. Мне в кирасирский, дюку — в полк Военного ордена. И если учесть, что тошанские дамы таинственны, а их роскошные сады не объять до конца, то…

— Императрица должна утвердить наше назначение, — закончил за Ланжерона дюк Ришелье.

— Да! — спохватился Ланжерон. — К французам в Петербурге теперь относятся подозрительно. Мы с Ришелье тут, как две белые вороны, да и рады этому: на здешнем снегу мы не так заметны.

Адмирал обещал замолвить за них слово и отправился к Хвостову. Жена его Аграфена Горчакова, племянница Суворова, угощала стерлядью в сметане, а Дмитрий Иванович завел литературный разговор, ругал стихи Державина, посвященные Суворову.

— Александр Васильевич, хоть и не пиит, а стихотворствует лучше! — восклицал Дмитрий Иванович и читал стихи Суворова: