И вот спустя несколько дней он приказал мне сменить пажеское одеяние и отправиться к лошадиному рынку в указанный дом. Я должен был подняться в четвертую спальню и, если увижу крест, нарисованный на двери мелом, тут же спуститься и ждать внизу Сове. Я нашел, что было велено, и спустился вниз, прикрывая лицо плащом. Через минуту появился Сове и спросил, как дела. Я ответил, что обнаружил нужное Его Преосвященству, и тогда Сове спросил, не видел ли я, как из дома вышли двое мужчин: один одетый священником, а другой — аббатом, то есть в короткий плащ. Я помотал головой, а он предупредил, чтобы я был наготове, и если они появятся, то мне надлежит последовать за ними до больницы Милосердия{32}, а если нет — то оставаться на посту, пока он не вернется. Через полтора часа он возвратился, но не один, а с неплохой компанией — целым отделением гвардейцев: одни окружили дом, а другие поднялись наверх. В комнате они застали двух мужчин, о которых меня предупреждали, тут же схватили их и препроводили в Бастилию{33}. Но остался там лишь один — другого было приказано выпустить, и назавтра я привез ему десять тысяч экю золотом; скорей всего, это было наградой за то, что он предал своего товарища.
Видя, что к моей помощи прибегают в столь секретных делах, я мечтал лишь стать старше на год или два. Я был уверен, что, когда выйду из пажей, мне найдется другое занятие, и хотел бы, чтобы это было военное ремесло, к которому я питал особую склонность. Тем временем отец и мачеха, понимая, что все мои надежды кончились ничем, досадовали, что выказывали мне почет, однако это не помешало мне попытаться как-нибудь помочь моим братьям, пребывавшим в крайней нужде. Чтобы доказать чистоту своих помыслов, я написал домой, прося известить, когда в наших краях освободится какая-нибудь должность. Ответ был таков: я-де не в меру кичлив и склонен преувеличивать мои возможности, истинную цену которым они теперь знают, а посему дают мне позволение ходатайствовать за кого-нибудь другого.
Тут было отчего разгневаться и принять это за оскорбление, и когда через несколько дней господин кардинал оказался столь добр, что осведомился о моей семье, я рассказал ему не только об этом случае, но и обо всем, что претерпел в детские годы. Моя искренность пришлась ему по сердцу, и, видя, что он и вправду беспокоится обо мне, я поведал ему также об обязательствах, которые имел перед нашим кюре (впрочем, сильно их преувеличив). Он сказал, что ему нравятся благодарные люди, и спросил — поскольку я говорил ему еще и о господине де Марийяке, — знают ли родственники, чем я теперь занимаюсь. Я ответил: не знают, но я мечтаю повидать их при первой возможности; он предупредил, чтобы я не делал этого, если хочу, чтобы приязнь, которую он ко мне испытывает, сохранялась. После такого недвусмысленного требования я не решался что-либо ответить, и, заметив, что я очень удивлен и даже подавлен, он добавил:
— По крайней мере, не стоит рассказывать им о том, что я тебе говорю. И случись такое когда-нибудь, ты не сможешь рассчитывать на службу у меня.
Я ответил, что, если речь идет о службе, ему достаточно только пожелать — и я не буду знаться ни с родственниками, ни с друзьями.
Казалось, ответ его удовлетворил, и, действительно, продолжая пользоваться моими услугами как прежде, он вскоре отправил меня на дорогу в Сен-Дени{34} с сумкой, полной золота, наказав оставить ее под плитой, стоящей на других плитах неподалеку от Монфокона{35}. Я получил приказ тотчас же вернуться, так что не знал ни кому она предназначалась, ни кто за ней пришел. Другую сумку спустя несколько дней я отнес к собору Нотр-Дам; мне сказали, что один человек будет стоять, прислонившись к стволу дерева, подперев голову одной рукой, а вторую держа за спиной — ни дать ни взять жадный лекарь, представленный нам Мольером{36}. Ему-то мне и повелели передать то сокровище, какое дали; но видеть лицо того, кому предназначалась столь ценная посылка, мне не дозволялось. Думаю, что на сей раз вся эта таинственность была скорее напускной, — само поручение задумывалось либо для того, чтобы кардинал убедился, насколько верно ему служат, либо ради вящего почтения к власти, исполненной таких секретов. Так или иначе, я провел в подобных миссиях два года; в это время при дворе затевались разнообразные интриги, чтобы сместить кардинала с его поста, но все они закончились безрезультатно.
Нашему кюре, как прежде отцу, я написал такое же письмо, прося его предупредить меня, когда в наших землях подвернется что-нибудь, ради чего я мог бы похлопотать. Как-то раз он прислал ко мне нарочного, и тот сообщил, что освободилось маленькое аббатство, приносящее около четырех тысяч франков ренты. Я немедля исходатайствовал его у господина кардинала, тот ответил — так тому и быть, но захотел узнать, за кого я прошу.
— За нашего кюре, монсеньор, — ответил я, — за человека, который научил меня читать и которому я столь многим обязан.
— А почему ты не просишь за кого-нибудь из своих братьев? — спросил он. — Сдается мне, ты говорил, что у тебя их много и все нуждаются в средствах.
— Это правда, монсеньор, — сказал я, — но для меня признательность важнее родственных чувств — таким уж меня создал Господь. И после всех благодеяний, которыми я вам обязан, Вашему Преосвященству судить, насколько лучше я служу, нежели остальные.
— Посмотрим, — засмеялся он, — возможно, я подвергну тебя серьезному испытанию раньше, чем ты думаешь.
Я уже готов был ответить, когда вошел принц Конде{37}, — это заставило меня оставить благодарности при себе и подвинуть ему кресло. Он пробыл недолго, и господин кардинал, провожая его до дверей кабинета, заметил господина де Шаро, — он тогда был еще скромным приживалом, но впоследствии стал известен нам как капитан лейб-гвардии{38}, губернатор Кале, герцог и пэр. Господин кардинал терпеть его не мог и, тотчас удалившись обратно, велел мне срочно разыскать капитана своей лейб-гвардии. Найдя последнего, я возвратился с ним в покои господина кардинала, и тот приказал отделаться от назойливого посетителя любой ценой — и пусть-де передаст гвардейцам, чтобы в другой раз не подпускали его к дверям, а не то капитану несдобровать. Капитан лейб-гвардии спросил, не прогнать ли Шаро из приемной вообще.
— Я такого не говорил, — последовал ответ. — Но входить ему больше не позволяйте.
Распоряжение вмиг распространилось по всему дому, и от бедняги всяк начал отворачиваться как от зачумленного. Не знаю, догадался ли он, что стал предметом пересудов, но он не подал никакого виду и провел в приемной еще три долгих часа. Господин кардинал, собиравшийся уходить, отправил меня взглянуть, там ли он, и когда я доложил — да, ждет, — предпочел задержаться, нежели встретиться с ним. На следующий день тот снова появился у дверей; тут уж гвардейцы преградили ему путь, а капитан, которого он попросил позвать, ответил, что господина кардинала нет на месте. То же случилось и в два последующих дня: как он ни осаждал двери, а господина кардинала увидеть не смог. Но, зная, что Его Преосвященство пойдет к мессе, он на третий день подкараулил его в коридоре. Гвардейцы снова прогнали его, но Шаро, не желая уходить, укрылся в нише для мраморной статуи и, когда господин кардинал проходил мимо, выкрикнул оттуда:
— Монсеньор, ваши гвардейцы не дают мне пройти, но если меня отгоняют от дверей, я влезаю через окно!
Увидев его в нише, господин кардинал не смог удержаться от смеха, а впоследствии не только отменил свой приказ, но и сделал для Шаро еще немало добра. Тот, добившись своего, упорно продолжал приходить, при этом не прося кардинала ни о чем, хотя и явно нуждался. Это пришлось кардиналу по нраву: он ценил бескорыстных людей и стремился вознаграждать их, не вынуждая к искательствам. И вот Шаро представилась возможность столь благоприятная, что он решил попытать счастья у Его Преосвященства: однажды, когда господин кардинал пребывал в хорошем расположении духа, он сказал ему:
