Возвращаясь к рассказу о прочих своих делах, которые я за этой историей совсем было позабыл, скажу, что шел уже 1675 год, и мне предстояло вернуться в армию к господину де Тюренну. В прошедшей кампании он снискал себе такую славу, как никто прежде. Уступая неприятелю в силе, он дал четыре сражения^{321}, которые любой другой военачальник проиграл бы. Но его предусмотрительность и выдержка стоили многих отрядов, и в последнем случае, располагая лишь двадцатью пятью тысячами солдат, он прогнал за Рейн немцев, которых насчитывалось по меньшей мере семьдесят тысяч. В других местах, где шла война, успех тоже был на нашей стороне. Король самолично завоевал Франш-Конте^{322}, а принц Конде, противостоявший принцу Оранскому, одержал победу при Сенефе и вынудил снять осаду Ауденарде^{323}. В этих битвах погибло великое множество народу, и для обеих сторон мир был желательней всего. Но неожиданно возникло непреодолимое препятствие: маркиз Грана, изловчившись, похитил из Кёльна князя Вильгельма Фюрстенберга, нынешнего епископа Страсбурга, и это расстроило переговоры, ведшиеся во благо христианского мира^{324}. Князя отправили в Нёйштадт^{325} под надежной охраной, и император, боявшийся его влияния как приверженца враждебной стороны, решил расправиться с ним — хоть это и было против человеческих законов. Поскольку князь присутствовал на ассамблее в Кёльне как представитель тамошнего курфюрста, насилие, примененное при его аресте, само по себе было достаточным, чтобы не довершать его иными средствами, еще более достойными осуждения. Решение императора вызвало немало удивления — ведь он был государем, далеким от всякой жестокости. Но некоторые из его министров представили дело так, что иначе поступить нельзя: мол, князь Вильгельм в Империи столь же влиятелен, как и сам император; а поскольку князь будет продолжать смущать умы и переманивать других на свою сторону, гибель его предрешена: просто, окажись император не таким благочестивым, князя давно бы уже не было. Действительно, на следующий день министры собрались — но скорее ради приличия, нежели для рассмотрения дела, — и тогда император выбрал из них трех, среди которых был князь Лобковиц. В итоге князя Вильгельма приговорили к отсечению головы, постановив, что казнь состоится тайно и о ней объявят народу, когда она уже совершится. Однако князь Лобковиц, который с сожалением подписался под приговором, — либо потому, что, как утверждали его недруги, находился на содержании у Франции, либо считая такую месть недостойной своего повелителя, — послал предупредить папского нунция^{326}, убеждая его пригрозить императору гневом Святого Престола, коль скоро это намерение будет исполнено. Нунций, имевший приказ Папы добиться освобождения князя Вильгельма, не пренебрег этим предупреждением — он немедленно испросил аудиенции у императора; тот был весьма удивлен его посвященностью в такие вещи, о которых знали лишь немногие, и приложил все усилия, чтобы выведать, откуда ему это известно. Но нунций ответил, что достаточно того, что это правда, и еще раз попросил принять во внимание последствия, которыми может обернуться это дело. Так как император был государем благочестивым и кротость не позволяла ему враждовать с Папой, он поддался на угрозы нунция и, вместо того чтобы казнить князя Вильгельма, удовлетворился тем, что бросил его в застенок. Это побудило князя избрать поприще священнослужителя — чего, собственно, и добивался нунций ради его спасения, убеждая императора: нельзя-де осуждать на смерть человека, посвятившего себя Церкви, — даже если тот совершил преступление, наказать его вправе лишь Папа.

Как бы то ни было, князь Лобковиц пленника спас, а самого себя погубил. Император догадался, что именно он мог разгласить тайну, арестовал князя вместе с его секретарем и подверг допросу. Невозможно описать, сколь сурово обходились с ними обоими. Это превосходит всякое воображение — ведь помимо названной причины такой ненависти к нему недругом князя была также императрица^{327}, брак которой он некогда стремился расстроить. И вправду — он навлек на себя немилость особы, ныне разделяющей с императором трон; умри она раньше, он, быть может, и нашел бы способ выпутаться из затруднительного положения. Но в то время все обратились против князя ей в угоду — в итоге его сослали в один из его замков, где строго охраняли, пока он не умер, будучи отравленным.

Эти события так взволновали всех, что никаких надежд на мир не осталось — война вспыхнула с новой силой, и не было оснований верить, что она скоро закончится. С той и с другой стороны предпринимались все мыслимые усилия, дабы добиться успеха, — но всегда он сопутствовал нам, и, прежде чем неприятель успевал собрать войска, Король уже занимал два-три крупных города. Это постепенно вело к ослаблению Нидерландов, в чем, как можно утверждать, имелся и просчет испанского правительства. Например, вместо того чтобы передать управление этими провинциями человеку опытному в военных делах, назначили герцога де Вильяэрмоса, всего-навсего кавалерийского капитана, который не имел достаточных талантов, чтобы противостоять многим выдающимся полководцам армии Короля. У противника была и другая беда — нехватка денег для обеспечения снабжения армии, тогда как Королю, открывшему кампанию в середине зимы, предстояло преодолеть лишь превратности погоды. Все это должно было склонить врагов к миру — по крайней мере, к нему стремилось большинство, — но по воле их министров, словно бы взиравших на происходящее по-иному, нежели обычные люди, война продолжалась, к величайшей досаде всей Европы, которая и далее была обречена на страдания и потери.

Я служил в той же должности, и в моем возрасте мне трудно было рассчитывать на лучшее. Зная, что господин де Тюренн должен через несколько дней отправиться в путь, я собрал свои скромные пожитки и отправился вперед. Проезжая Куртенэ^{328}, я встретил Кёйетта, офицера из полка Граны, взятого в плен в битве при Сенефе, а ныне сопровождавшего в Германию около пятидесяти солдат, также недавних пленников, — их дорога была оплачена, так что местные власти отдали им для постоя сарай, полный соломы. Что же касается офицера, то он остановился в гостинице, а когда познакомился со мной, мы заняли вместе три или четыре комнаты. На меня он произвел впечатление человека достойного; сам же он рассказал мне, что родом из Лотарингии, а юношей был пажом у принца Карла, нынешнего герцога Лотарингского^{329}. Он составил мне весьма приятную компанию, однако впоследствии она обошлась мне довольно дорого. Когда мы прибыли в Бар-сюр-Сен^{330}, он сказал, что у него кончились деньги, а господин де Лувуа вот уже несколько дней медлит с присылкой паспорта, который, если и будет получен, то только в Меце, — и я чрезвычайно обяжу его, если дам ему в долг и последую за ним и его людьми, а по прибытии в Мец он возвратит мне все, что я по доброте своей ему ссудил. Я легко поддался на обман — признаю, что сделал для него то, чего не сделал бы и для соотечественника, разве что если б хорошо его знал, — короче, я ответил, что ему не о чем беспокоиться, и дал просимую сумму. Однако в Меце он заявил, будто человека, которого он надеялся разыскать, нет в городе; и теперь, чтобы он, Кёйетт, смог сдержать данное мне обещание, ему нужно одолжить денег на дорогу до Страсбурга — там у него якобы не один знакомый, а великое множество, и как только он туда попадет, непременно вышлет мне все сполна. Ничуть не опасаясь, что это — очередная выдумка, чтобы заморочить мне голову, я снова дал ему в долг, но, поскольку после этого больше не имел о нем никаких вестей, то самое меньшее, чем я могу сегодня отомстить за эту непорядочность, — это рассказать всем читателям моих воспоминаний, как мало стоит его слово.