Я рассказал о своих подозрениях искушенным в подобных делах людям, и они со мной согласились; адвокаты тоже поддержали меня, но дали совет: выиграть предстоящий процесс можно, только доказав подложность долговых обязательств. Приложив все усилия к этому, я обратился за помощью к нескольким достойным людям из наших мест, знавшим, чем обязана мне моя семья и искренне сочувствовавшим моему положению, — но, как бы они ни стремились мне посодействовать, все их труды оказались напрасными, ибо те, на кого полагалась мачеха, отнюдь не собирались ни в чем признаваться; возможно, что за пособничество они получили хорошее вознаграждение. Стало ясно, что процесс затянется надолго. Тогда я, получив надлежащее разрешение, распространил объявления с рассказом о мнимых долговых обязательствах в тех приходах, где проживали все причастные к фальсификации, надеясь, что накануне Рождества те раскаются в содеянном. Моя сестра проявила себя тогда с наилучшей стороны: разыскав меня, она сказала, что готова свидетельствовать в мою пользу, хоть это и рассорит ее с матерью, если та об этом проведает; она слышала не раз, как отец в разговорах с матерью упоминал, что его собственный отец не оставил ему никаких долгов, а, напротив, незадолго до смерти располагал суммой в восемь тысяч франков; она помнит это, как если сие было сказано четверть часа назад, и готова в любой момент подтвердить данный факт в суде, если это мне поможет. Я поблагодарил сестру за доброту, но, не желая, чтобы из сочувствия ко мне она навлекла на себя гнев матери, ответил: ни к чему такие жертвы, мне довольно лишь ее сердечного участия; я сердит на то, что лишен наследства, но если смогу его добиться, то назначу своей наследницей именно ее — ту, кого искренне люблю. Она оказалась женщиной добропорядочной, как я и думал, и спустя еще три или четыре дня вручила мне бумагу, в которой отказывалась в мою пользу от той доли в наследстве, что принадлежала моей покойной матери, при этом завещав своему сыну, в случае ее смерти, не посягать на это добро. Когда она стала упрашивать меня взять этот документ, я рассмеялся и разорвал его на мелкие клочки, ответив, что мы всегда придем к согласию безо всяких бумаг. Дай она мне сотню тысяч экю, и то я не был бы признателен ей больше, и меня печалило лишь то, что я не могу отблагодарить ее за это по достоинству.

Наш процесс, начавшийся на родине, вскоре был перенесен в Париж: на этом настоял один из подставных кредиторов мачехи, считавший, видимо, не без достаточных причин, что получит там больше преимуществ. В этом деле, явно обещавшем быть непростым, у меня неожиданно блеснула надежда, ибо и я в столице имел друзей не меньше и думал, что они не покинут меня в беде. И впрямь, многие предложили мне свои услуги, и я, хоть и ненавидел тяжбы больше всего на свете, бросился отстаивать свои интересы с таким пылом, что позабыл о еде и отдыхе. Когда я вспоминаю об этом, то даже не знаю, что побудило меня так перемениться — быть может, желание отплатить мачехе, всю жизнь почитавшей своею обязанностью издеваться надо мной. Однако судьи были настроены против меня, и все говорили, что я проиграю процесс, если не предъявлю какие-либо доказательства, способные подтвердить учиненную надо мной несправедливость. Я поднял брачные контракты двух моих тетушек, доказывая, что, раз отец дал им в приданое пятьдесят тысяч франков, то сам должен был иметь намного больше денег, — но когда сказал, что это и есть достаточное доказательство, адвокаты лишь посмеялись надо мной и заявили, что в судебных процессах решения не принимаются на основании допущений.

Нечего и говорить, что после такого поворота событий я оказался в крайне затруднительном положении и уже мрачно предрекал, что вскоре буду приговорен к выплате судебных издержек, как вдруг один советник Большой палаты^{252} передал мне, что поможет выиграть тяжбу, если я женюсь на его дочери. Я поинтересовался у человека, принесшего мне это предложение, кто такой этот советник, но тот сослался на запрет об этом рассказывать, пока я не соглашусь и не дам слова жениться, — только после этого меня познакомят с тестем и невестой. Тогда я заметил: странно вступать в брак неизвестно с кем, и, прежде чем обещать, я все же хочу знать, о ком идет речь; во-первых, это предложение либо шутника, либо, что более вероятно, человека неразборчивого в средствах — ведь получается, что мой будущий тесть готов опуститься до торга правосудием, обменяв справедливое судебное решение на мою свободу, а возможно, и честь; во-вторых, требуя заочного согласия, он вызывает недоверие к себе — поступить так могли только два или три человека, которых я не хотел бы называть, — но если это один из них, то я скорее предпочту всю жизнь оставаться нищим, чем идти на столь низкую сделку.

Посланец спокойно выслушал меня, ни разу не перебив; потом пожал плечами и ответил: опрометчивость простительна для двадцатилетнего юнца, но, кому перевалило за пятьдесят, тому не пристало вести себя столь нелепо; то, что я называю торгом, на самом деле говорит в пользу этого человека: ведь мои интересы он предпочел интересам моей мачехи, подтвержденным куда убедительней; а те господа, против которых я так ожесточен, — самые влиятельные в Парламенте, перед ними все трепещут, а если кто и позволяет злословить в их адрес, то лишь из зависти к их умению повернуть дело нужным образом. Следовало бы вовсе махнуть рукой на меня и на мой процесс, если уж я так недальновиден, что сам желаю его проиграть; я еще легко отделаюсь, если уплачу лишь судебные издержки, — советник же, узнав об этом, первым скажет, что я получил по заслугам.

Признаюсь, эти угрозы меня встревожили, и, пытаясь найти оправдания замыслам мнимого тестя, я подумал, что намерения его, возможно, не так уж заслуживают осуждения, как мне сперва показалось; услуги, которые он мне предлагал, были, возможно, не бескорыстными, но и не бесчестными; люди, подобные ему, разбираются в судебных делах куда больше — и, может быть, он действительно сумеет обратить тяжбу в мою пользу; а желание выдать за меня свою дочь и вовсе не удивительно — в конце концов, человеку вольно требовать то вознаграждение, какое он считает для себя достойным; если же хорошо разобраться, то ведь не я обеспечиваю невесту, а она — меня, ибо без этой женитьбы я не получу ни единого су. Наконец, если быть откровенным, то во мне кипело негодование на мачеху. Это заставило меня взглянуть на дело иначе, и я сказал посланцу, что согласен, лишь бы тестем оказался не господин Жену, а девица не была бы какой-нибудь уродиной. Господина Жену я назвал лишь потому, что знал, сколько зла он причинил честным людям, но имел в виду и других судейских, едва ли лучшей репутации. Посланец же, полагая дело наполовину улаженным, назвал имя господина де Каная — еще одного мерзавца, быть может даже худшего, чем Жену. Едва услышав это, я невольно вскрикнул, словно от внезапного удара, и тогда собеседник, уже не ожидавший после этого ничего хорошего, предупредил, чтобы я поостерегся совершать необдуманные поступки — успех или неудача процесса зависят от моего решения; девица благонравна, в ней нет ничего отталкивающего, и мой отказ оскорбит ее отца, который любит мстить; одним словом, если я откажусь, то мне останется пенять лишь на самого себя.

Я возразил: пусть будет как угодно Богу, но я никогда не стану зятем господина де Каная; пусть себе разваливает мое дело — это не слишком очернит его совесть, на которой уже столько гнусностей, что и без этого она чернее печной трубы; удивляюсь, как это он до сих пор не пристроил замуж свою перезрелую дочку — ведь к нему в лапы уже попадали такие же бедняги, как я; одно непонятно: почему именно меня он решил сделать несчастным. В общем, я наговорил много резкостей в адрес одного из судей на моем процессе, да еще и высказал их человеку, представлявшему его интересы. Тот слово в слово передал всё хозяину, и Канай, действуя исподтишка, причинил мне куда больше вреда, чем мачеха, поносившая меня на процессе открыто. К счастью, вскоре после моего отказа он выдал дочь за дворянина, чье состояние было куда больше моего, даже если бы я выиграл суд, — за Монтиньи, сына губернатора Дьеппа, и в качестве награды (по крайней мере, основной ее части) потребовал от него лишь немного покривить душой. Как бы то ни было, я отнюдь не раскаиваюсь, что этот приз достался Монтиньи, — он вскоре попал под женин каблук, и сегодня, когда ему приходит охота почувствовать себя хозяином, способен разве что уехать по своей воле в Шартр и там напиться, если в доме кончилось вино. Мне позволительна эта правда — ведь у меня довольно причин ненавидеть тестя этого человека: как раз по милости Каная я спустя две недели проиграл тяжбу и был присужден к выплате судебных издержек; никакие враги не причинили мне и половины того зла, какое сделал он. Пресловутые издержки вылились в сумму весьма существенную, и мачеха, отнюдь не намеренная меня щадить, настояла на их взыскании по исполнительному листу и убедила господина де Каная отправить меня в долговую тюрьму, когда я меньше всего этого ждал. Речь шла о двух тысячах ливров — в то время таких денег у меня не было, и я не смог отыскать столь добросердечного друга, который бы мне их одолжил. Разумеется, многие приходили меня навестить и разделяли мою ненависть к мачехе, но это ничем не могло мне помочь — следовало набраться терпения и положиться на волю Господа.