Тем временем все произошло так, как я ему и предсказывал: господин де Тонне-Шарант, узнав о его непорядочности, сам предоставил отпуск солдату, но, не довольствуясь конфузом капитана, вознамерился наказать его, как только подвернется удобный случай. Раньше это сделать было гораздо труднее, нежели теперь, когда полковники превратились в полных хозяев, — Король нуждался в офицерах и берег их куда больше: в самом деле, их было не так много, отнюдь не толпа, как сегодня, чтобы подвергать притеснениям и не щадить их жизнь. Господин де Тонне-Шарант тщетно пытался свести с ним счеты — однако ему это не удавалось вплоть до заключения Пиренейского мира^{194}. Зато позднее, когда он занялся делами полка, то распорядился включить Депланша в число офицеров, подлежащих сокращению, — ведь тот был то ли пятым, то ли шестым капитаном, да и в других полках упразднение должностей начиналось с самых младших^{195}. Не снеся такой обиды, тот решил добиваться справедливости, а граф де Тонне-Шарант, предвидя это, добился аудиенции у Короля и рассказал ему о необузданности этого человека, прибавив еще множество нелицеприятного — например, что, когда на столе вино, для капитана нет ничего святого и он так же дурно отзывается и о Боге, и о государях, как и о врагах.

Представленный Королю подобным образом, Депланш попытался оправдаться, заявляя, что служит уже много лет, никогда не пренебрегал своим долгом, вращается в достойном обществе, владеет солидным состоянием и тому подобное. Спокойно выслушав его, Король ответил, что ему это известно, но если бы он хотел остаться на своем месте, то должен был служить Богу столь же ревностно, как государю; конечно, он не имеет в виду, что офицер должен быть святым, но он не должен быть и безбожником: не он ли, как стало известно от надежных людей, помочился в кропильницу, насмехаясь над святой водой? Он, Король, никак не поймет, почему против капитана не начали процесс, и не узнай он, что поступок тот был совершен оттого, что вино совершенно затмило разум виновника, последний мог бы пожалеть о том, что имел дерзость предстать перед Королем. Депланш, знавший в глубине души, что Король говорит чистую правду, не посмел настаивать и со стыдом удалился. Обосновавшись в провинции, он затем побывал в Париже лишь однажды — чтобы жениться на дочери господина де Брийака, советника Большой палаты Парламента^{196}, но супруга не сумела отучить его от разгульного образа жизни, и через пять или шесть лет он умер от пьянства.

Когда я покинул его, как рассказал об этом выше, то решил расквитаться с ним за его проделки. Господин же кардинал, узнав о причине моего столь поспешного отъезда, строжайше запретил мне это, и я больше никогда не осмеливался противиться его воле. Он отправил меня в Брюссель с тайным поручением, о котором я не имею права распространяться; в том деле я потерпел неудачу. Пока я находился в этом городе, господин принц Конде все еще держал сторону испанцев; и в это же время погиб Бове, отец мадам графини де Суассон^{197} и конюший принца. Смелый человек, он, тем не менее, был чересчур заносчив, что и стало причиной его смерти: спускаясь по лестнице от господина принца Конде, он схватил за руку одного дворянина, который поднимался и был ступенью выше, — чтобы тот дал ему дорогу. Дворянин не хотел затевать ссору из уважения к хозяину дома, но, покинув принца, тотчас попросил одного из друзей отыскать господина Бове и потребовать объяснений. Не в характере Бове было уклоняться от дуэли — он и его друг, призванный им в секунданты, выступили двое против двоих. Один из его противников вскоре был убит, но Бове не успел воспользоваться этим преимуществом, ибо сам получил в голову пистолетную пулю и умер несколько дней спустя. Господин принц Конде, извещенный об этом несчастье, пришел повидать умирающего и, поскольку надежды спасти его тело не было уже никакой, посоветовал Бове подумать о спасении души — известно ведь, что тот долгое время покровительствовал одной женщине, прижив от нее детей, в том числе и будущую мадам де Суассон, хотя никогда не был женат; посему лучше всего для него сейчас было бы облегчить свою совесть и вступить в брак — он же, принц, в знак уважения и ради его спасения, в которое верит, не мог бы оказать ему лучшей услуги, чем немедля послать за священником. Бове уже был почти без сил и целые сутки не мог вымолвить ни слова, но речь принца Конде привела его в чувство.

— Нет, монсеньор, — воскликнул он, — вы не убедите меня! Я никогда ничего не обещал этой женщине и ничего ей не должен!

Господин принц Конде ответил, что Бове лучше известно, как все обстоит на самом деле, ведь сам он знает обо всем лишь понаслышке, — на что умирающий вновь повторил ему то же самое, и принц оставил его в покое.

А в это время война бушевала с прежней силой, и не только на границах, но и в самом сердце королевства, где из-за бессилия правительства могла быть низвергнута верховная власть и разрушено хозяйство. Я говорю не о том, что творили парламенты, а имею в виду некоторых аристократов, считавших, что ныне им все позволено, и установивших тиранические законы, которые они требовали выполнять. В каждой провинции было по два-три таких князька, и они лишь посмеивались над королевскими порядками, если те расходились с их собственными интересами. Это чрезвычайно тревожило кардинала, а еще больше — Короля: он был куда впечатлительнее, и его подобные дела касались непосредственно. До поры обстоятельства требовали от него дипломатического таланта, и он — человек хоть и молодой, но достаточно искушенный в политике — остерегался прямо выступать против беззакония, которое могло разрастись, если б его попытались пресечь раньше времени.

В те дни не сыскать было никого отчаяннее некоего сумасброда, женатого на моей родственнице, — из-за него я оказался причастен к одной истории. Он звался маркизом де Пранзаком и безмерно кичился своим происхождением, хотя род вел из новых дворян, да и дворянство получил лишь потому, что был сыном и внуком президентов парламента в Бордо. Впрочем, раз уж я неожиданно коснулся генеалогии, расскажу одну примечательную вещь о его прадеде и буду краток, чтобы не слишком этим наскучить. По роду занятий прадед был виноторговцем и жил столь скромно, что другие горожане сомневались, есть ли у него хоть две тысячи франков дохода. Действительно, домишко у него был крохотный, а сам он в большинстве сделок выступал под вымышленными именами. Больше всего на свете он гордился своим единственным сыном и, не желая, чтобы тот повторил его судьбу, послал его учиться философии. Будучи студентом, его сын случайно встретил дочь президента Парламента и, хотя видел ее лишь в церкви, так страстно влюбился, что даже слег с желтухой. Его отец, не имевший, как я уже говорил, других детей и на самом деле куда более богатый, нежели считали, пришел в отчаяние, видя его страдания, и расспрашивал его и так и сяк о причинах, пока не выведал тайну, — а затем сказал: раз дело только в этом, следует набраться смелости и добиваться девушки. Он тотчас отправился к ее отцу и попросил для сына ее руки. Президент решил, что этот жалкий человек бредит, и осведомился, кто он такой, если смеет заговаривать о подобных вещах, а оглядев его весьма небогатую одежду, уже собирался кликнуть слуг, чтобы приказать им выставить его за дверь. Тут-то его собеседник, ничуть не удивленный выказанным пренебрежением, сказал президенту: каково бы ни было приданое невесты, он даст за сыном втрое больше, причем наличными, не говоря уже о должности, такой же, как и у президента, которую он ему обеспечит, как только сын будет способен ее исполнять. Услыхав такое, президент вытаращил глаза, но, убедившись, что посетитель в своем уме, не только переменил тон на уважительный, но и стал расспрашивать его, каким образом тот сможет выполнить обещанное. Торговец заверил: что касается денег, он не обманет, — и тотчас пригласил президента к себе, показав тому денежный сундук, где хранилось свыше восьмисот тысяч франков.