Верлен. Какой ужас!

Изабелла. После операции ему стало только хуже. Для него изготовили деревянный протез, но он так и не сумел к нему приноровиться. Нога была ампутирована слишком высоко, и культя не могла поддерживать вес. Он потом не раз повторял, что ни в коем случае не дал бы согласия на ампутацию, если бы знал, чем это обернется. Больница была ему ненавистна, и в конце июля он выписался, чтобы перебраться домой.

Верлен. В Марселе он управлялся сам?

Изабелла. Да. После операции с ним сидела мама, но она долго задерживаться не могла, потому что на полях было много работы.

(Слышен пронзительный хохот Эжени.)

Дома ему сперва полегчало, но вскоре отказала правая рука, а боль стала распространяться и усиливаться. Врачи прописали ему наркотики, и у него начались галлюцинации. Помню, однажды среди ночи меня разбудил страшный грохот. Я прибежала к нему в комнату и увидела, что мой брат, совершенно голый, ничком лежит на полу. Он рассказал мне, как открыл глаза, увидел, что уже рассвело, и поспешил отправиться в путь через пустыню — сопровождать на побережье караван с грузом слоновой кости и мускуса. Он не раз повторял, что хочет вернуться туда, где солнце, что солнце его исцелит, и в конце концов отправился назад, в Марсель; я поехала с ним. Из Марселя он собирался плыть в Аден, но ему стало совсем плохо; пришлось опять лечь в больницу. Паралич прогрессировал, в культе появились метастазы. Думаю, Господь продлевал ему жизнь для того, чтобы он успел покаяться и заслужить спасение.

Верлен. Да, вы правы. В Штутгарте, во время нашей последней встречи, у нас с ним зашел разговор о религии. Я тогда только-только принял веру и всячески старался наставить и его на путь истинный. Надеюсь, это хоть немного ему помогло.

(Молчание. Эжени уходит под ручку с новым кавалером.)

А он когда-нибудь… Наверное, он не упоминал мое имя?

Изабелла. Нет.

Верлен. Давно все это было.

Изабелла. Уже совсем темно. Мне надо спешить.

Верлен. И все же…

Изабелла. Прощайте, мсье Верлен.

Верлен. Вы позволите проводить вас до гостиницы?

Изабелла. В этом нет необходимости. Верлен. Вы уверены?

Изабелла (официальным тоном). Я польщена знакомством с таким выдающимся поэтом.

Верлен. Был чрезвычайно рад нашей встрече, мадемуазель.

Изабелла. Мамина визитка у вас, проверьте. И не забудьте выслать нам рукописи Артюра. Верлен. Не забуду.

Изабелла. Прощайте, мсье.

Верлен. Доброй ночи.

(Изабелла уходит. Верлен садится. Наступает полная тишина. Верлен рвет визитную карточку мадам Рембо и коротко улыбается своим мыслям.)

Эжени! Где тебя носит?

Абсент. Два, пожалуйста.

(Буфетчик наливает абсент в две рюмки, стоящие на столе. Верлен выпивает.)

Давно это было. Но я помню, как увидел его в самый первый раз. Вечером, в гостиной у Мотэ. Когда мы вошли, он стоял у окна, спиной к нам. Он повернулся и заговорил. Только тут я его заметил — и онемел от его красоты. Было ему шестнадцать лет.

После смерти он является мне каждую ночь. Мой великий, лучезарный грех.

(Входит Рембо, одетый, как в первой сцене, но в его движениях появилась уверенность, лицо светится улыбкой, он красив и грациозен. Подсаживается за столик к Верлену; они улыбаются друг другу.)

Скажи, что любишь меня.

Рембо. Ты же знаешь, я к тебе очень привязан. У нас были такие счастливые мгновения!

(Молчание.)

А ты меня любишь?

Верлен. Да.

Рембо. Тогда положи руки на стол.

Верлен. Зачем?

Рембо. Положи руки на стол.

(Верлен повинуется.)

Ладонями вверх.

Верлен. Мы всегда были счастливы. Всегда. Я помню.

(Верлен сидит один в луче прожектора, который гаснет по ходу его монолога.)

Эжени?

За что я люблю старую плоть? За то, что вокруг нее витает шепот юности. Люблю, когда старая плоть вспоминает свою молодость.

Помню наше первое лето — такое счастливое, самое счастливое время моей жизни. Скитались по Бельгии, воровали репу, спали под заборами. Он не умер, он просто попал в плен и живет у меня внутри. Пока я жив, никто не сможет лишить его этой мерцающей, замкнутой жизни. Все те же слова и жесты — все те же образы: вот я иду следом за ним по крутому распаханному склону; вот я сижу и беседую с ним в темнеющей комнате и уже с трудом различаю его профиль и выразительную руку; вот лежу в постели на рассвете и смотрю, как он спит и нервно проводит рукой по щеке. Я вспоминаю его вечерний облик, и он живет.

Абсент.

Ты здесь? Эжени? Ты здесь?

Занавес.

…терзаюсь день и ночь — все думаю, как мне быть. Я хочу действовать, просто жить, хочу отсюда вырваться, но пока это невозможно, и в ближайшие месяцы у меня вряд ли что-нибудь получится, а скорее всего, не получится никогда. Все мысли — об этих проклятых костылях: без них мне и шагу не ступить, без них никуда. Даже одеться не могу без устрашающей эквилибристики. Если бегать на костылях я все же научился, то подниматься и спускаться по лестнице мне не под силу, а когда иду по неровной дороге, быстро выматываюсь из-за того, что приходится переносить вес с одного плеча на другое. Невралгия в правом локте и плече не проходит, да еще подмышки истерзаны костылями. Левая нога тоже сильно болит, и что хуже всего — самые простые действия требуют акробатических ухищрений.

Дорогая сестра, я много размышляю о том, что стало причиной моей болезни. С ноября по март в Хараре стоят холода. А я всегда одевался легко: парусиновые брюки, ситцевая рубашка. Кроме того, мне нередко приходилось отмахивать пешком километров по пятнадцать, а то и по сорок в день, сопровождая неописуемые караваны по дикой гористой местности. Думаю, такие нагрузки вкупе с перепадами температуры вызвали у меня артрит. Я стал время от времени испытывать резкую боль под коленом, словно меня колотили по ноге молотком. Сустав будто бы пересох, бедро онемело. А потом вокруг коленной чашечки набухли вены, как при варикозе. Я без устали ходил пешком и работал, списывая недомогание на простуду. Но со временем боль в колене усилилась: при каждом шаге мне будто вгоняли в ногу гвоздь. Двигаться становилось все труднее, я приноровился ездить верхом, но, когда спешивался, чувствовал себя полным калекой. Затем внутренняя сторона колена опухла, коленная чашечка стала отечной, и вся голень — тоже. Кровообращение нарушилось, от лодыжки до позвоночника пульсировали нервы. При ходьбе я хромал, причем все сильнее и сильнее. Но со своими основными обязанностями пока справлялся. Начал бинтовать всю ногу, делать массаж, водные процедуры и прочее, но все без толку. Лишился аппетита и сна. Терял силы, терял вес. Числа пятнадцатого марта решил отлежаться и дать отдых больной ноге: в пределах досягаемости были письменный стол, все документы и окно, за которым стояли грузовые весы, — я платил туземцам, чтобы моя болезнь не стала помехой делу. Колено с каждым днем распухало, пока не достигло размеров изрядного мяча. Я заметил, что сзади большая берцовая кость в верхней части стала намного шире, чем на другой ноге. Коленная чашечка утратила подвижность и утонула в отечной припухлости, которая, как я с ужасом заметил, в считаные дни стала твердой, как кость. Еще через неделю вся нога одеревенела и вовсе перестала сгибаться, а до отхожего места приходилось тащиться через весь двор. Между тем икроножная мышца и бедро усыхали, а коленный сустав раздувался, твердел, а потом, как могло показаться, совсем окостенел; физические и умственные силы шли на убыль. В конце марта я принял решение уехать. Недолго думая, распродал все имущество — за бесценок, а поскольку нога болела и не гнулась, о поездке верхом на муле и даже на верблюде не могло быть и речи; пришлось сделать на заказ носилки с матерчатым тентом и нанять шестнадцать носильщиков, которые за две недели доставили меня в Зейлу. На второй день пути, значительно оторвавшись от каравана, мы попали в ураган с ливнем посреди пустыни. Битых шестнадцать часов я валялся под дождевыми струями, не имея возможности ни укрыться, ни сдвинуться с места; это меня вконец подкосило. Все две недели пути я не слезал с носилок. На привале меня опускали на землю и сверху натягивали тент. У края носилок я голыми руками выкапывал лунку, с огромным усилием перекатывался к ней, облегчался и забрасывал лунку землей. Наутро тент снимали, а меня несли дальше. Истощенный и обездвиженный, я наконец оказался в Зейле. До отплытия парохода в Аден оставалось всего-навсего четыре часа. На носилках меня подняли по трапу и бросили на матрасе возле рубки; все трое суток рейса у меня во рту не было ни крошки. За пару дней я уладил дела с мсье Тианом, после чего лег в больницу, где врач-англичанин через две недели посоветовал мне отчаливать в Европу.