Рембо. Ты рехнулся?
Верлен. Нет, ну, я выразился обтекаемо…
Рембо. И что же ты написал?
Верлен (читает выдержку из своего письма). «Мы с Рембо готовы в случае необходимости показать этой банде наши задницы».
Рембо. А вдруг он поймает тебя на слове?
Верлен. Не поймает.
Рембо. На следующей неделе меня здесь не будет.
Верлен. У него руки коротки.
Рембо. Ты ведь не думаешь, что он выдвинул это обвинение, чтобы скрасить себе долгие зимние вечера? Он явно что-то знает.
Верлен. Глупости, просто театральный жест.
Рембо. Ты вечно судишь о людях как о литературных персонажах, то есть по преимуществу ошибочно трактуешь их мотивы.
Верлен. Все равно, он и сам не без греха. Сколько раз я его просил сходить в дом к тестю за моими вещами, а он даже пальцем не шевельнул.
Рембо. Это ты не без греха.
Верлен (неожиданно взрывается холодной яростью). Хорошо, я не без греха, раз ты так считаешь, но теперь-то можно считать, что эта тема закрыта! Ты позволишь мне дописать письмо?
Молчание. Некоторое время Верлен пишет.
Рембо. На следующей неделе я уеду.
Верлен. У нас еще будет возможность об этом поговорить, правда?
Рембо. Сомневаюсь.
Верлен ставит витиеватую подпись.
Верлен. Сегодня письмо не уйдет, даже если сейчас отнести его на почту. Почта в этой стране работает из рук вон плохо.
Рембо. Как думаешь, они уже открылись?
Верлен. Мы идем слушать мистера Оджера или нет?
Рембо. Сначала выпить.
Верлен. Минутку, надо что-нибудь ввести в организм. (Наливает стакан молока, выпивает.) Фу! Отрава. Будешь?
(Рембо отрицательно качает головой.
Верлен подходит к окну.)
Туман. (Надевает пальто и тщательно обматывает шею длинным красным шарфом, закрывая всю нижнюю часть лица.) Постоянно кровь из носу идет. (Затыкает уши ватой, приглушенно говоря сквозь шарф.) Как-то вечером я вознамерился убить Наполеона Третьего. Напился в хлам и решил, что безобразия зашли слишком далеко. К счастью, покушение не удалось.
Улыбаются друг другу не без намека на нежность.
Занавес.
СЦЕНА 2
Дом номер восемь на Грейт-Колледж-стрит в Лондоне; 2 июля 1873 года.
Куда более скромная комната. <b>Верлен</b> откупоривает бутылку вина, Рембо праздно валяется на своей кровати.
Верлен. Ты сегодня вставать собираешься?
Рембо. Всегда любил осень.
Верлен. Вообще говоря, сейчас лето. Просто в Англии разница не заметна.
Рембо. Давно мы торчим в этом клоповнике?
Верлен. Пять недель.
Рембо. Господи, жизни не видно конца.
Верлен наполняет два бокала и подает один из них Рембо.
Верлен. За пять недель многое может произойти.
Рембо. За десять минут тоже многое может произойти. Только почему-то не происходит.
Верлен. Когда я только-только женился…
Рембо. Насколько я понял, эта тема закрыта.
Верлен. Я всего лишь…
Рембо. Тем более не надо.
Верлен. Извини.
Рембо. Наливай.
Верлен подходит и наполняет его бокал.
Верлен. А ведь выпадают иногда хорошие времена, верно? Даже, можно сказать, счастливые.
Рембо. Когда?
Верлен. Будто ты не знаешь. Ты и сам это признаешь, пусть через силу.
Рембо. Как я уже говорил, я слишком умен, чтобы быть счастливым.
Верлен. Помнится мне, когда мы с тобой в Бельгии пытались заснуть где-то под забором, ты сказал, что никогда в жизни не был так счастлив.
Рембо. Сделай милость, избавь меня от своей лживой, тошнотворной ностальгии.
Верлен. Зачем ты лелеешь свою хандру? Рембо. Уверяю тебя, от боли я получаю больше удовольствия, чем от удовольствия.
Верлен. У тебя появился какой-то извращенный пессимизм.
Рембо. Наливай.
Верлен. Сам наливай.
Рембо. К старости ты стал самодуром.
Встает и подливает себе вина. Верлен отходит к окну.
Верлен. Дождь не стихает.
(Молчание.)
Насчет старости — это ты верно заметил. В нынешнем году мне стукнет тридцать. Тридцать лет. Страшно подумать.
Рембо. Какая гадость.
Верлен. Но ведь и ты далеко не ребенок. Тебе почти девятнадцать.
Рембо. Я начинаю отчаиваться.
Верлен. Из-за чего?
Рембо. В золотые и безгрешные отроческие годы мне ясно виделось будущее. Я подмечал ошибки своих предшественников и знал, что нужно делать — так мне казалось, — чтобы их не повторять. Я знал, что мой путь тернист, но надеялся, что с опытом превращу себя в философский камень, создам новые краски и новые цветы, новые языки и нового Бога — и все обращу в золото. Суждено тебе, как всякому пророку, говорил я себе апокалиптическим слогом, познать хулу и гонения, но, познав их, ты возвысишься. Прошло совсем немного времени, и я понял, что пророк не может терзаться сомнениями. Пророку позволительно быть оптимистом или пессимистом, это уж как получится, но непозволительно хоть на крупицу терять уверенность. А я заметил, что мучительно копаюсь в себе в поисках чего-то такого, чему люди не верят или не хотят верить, а если верят, то по глупости. И, погрузившись в лирику самосожаления, подошел я к зеркалу и сказал: «Господи, не знаю, как мне быть, ибо нет любви на земле и нет надежды, а я бессилен что-либо изменить, Господи, я не могу создать больше того, что создал Ты, и место мне — в преисподней».
Кстати, я и раньше такое говорил.
А коль скоро все уже сказано, нужны новые слова. Все эти пять недель ты, наверное, думал, что я отлеживаю бока и плюю в потолок, — и был абсолютно прав. Но где-то в глубине бурлила и медленно пробивалась ко мне сквозь пласты равнодушия совершенно новая система знаков. Окрепни. Перечеркни романтизм. Откажись от риторики. Дойди до сути.
И вот теперь я дошел до сути и увидел, куда завело меня стремление покорить мир.
Верлен. И куда же?
Рембо. Сюда. Поиски вселенского опыта привели меня сюда. К бессмысленному существованию в нищете и безделье, под пятой лысого, потасканного, стареющего, вечно пьяного лирического поэта, который цепляется за меня, потому что жена не пускает его на порог.
Молчание. Верлен на какое-то время лишается дара речи.
Верлен. Как у тебя язык повернулся?
Рембо. Легко. Это чистая правда. Посмотри на себя: ты прозябаешь, потому как на другое не способен. Разве это жизнь? Выпивка, секс, меланхолическая самовлюбленность и жалкие гроши, которых хватает лишь на то, чтобы забыться перед сном. Для тебя это предел. А я здесь потому, что для меня это свободный выбор.
