Его откровение заставило волосы у меня на загривке встать дыбом. Но я не самый хороший попутчик. Я не умею давать советы. Поэтому, я предпочел тихо перебирать грузила и блесны, пока сосед мой не изольет душу. По истечении еще десять минут он сменил тему. Я попытался ее развить, не получилось, и, просидев еще минут двадцать, он удалился.
До самого утра сна у меня не было ни в одном глазу. У меня все в голове вертелась эта идея - убить своих детей, чтобы спасти их. Бывает ложь во спасение, преступление во имя спасения, такие как убийство как самозащиты или кража для пропитания, но бывает ли лишение жизни во имя спасения? Чем больше я думал, тем хуже мне становилось. Мне было очень жутко и скорбно. Едва досидев до рассвета, я покидал удочки в машину и поехал домой. Но и там эта мысль не покидала меня. Два дня и днем и ночью, и на работе и в суете магазинной толчеи, везде меня преследовал навязчивый образ в моей голове, образ отца, в отчаянии и приступе малодушия, душащий подушкой собственных детей.
Эта идея настолько крепко засела в моем сознании, и что бы я ни делал, не хотела покидать меня. Тогда я взял ручку и лист бумаги и записал все, что меня беспокоило. Со мной всегда так было, стоило мне написать что-то, оно меня покидало, уходило в бумагу и материализовывалось в тексте. И вот что получилось.
Некромант
...Есть такая наука - некромантия. Это некий древний способ гадания, который предполагает общение с душами умерших. Название происходит от древнегреческого и означает "вопрошение душ умерших о будущем". В основе данной практики лежит убеждение в том, что мертвые обладают особым могуществом и могут покровительствовать живым...
Вообще, странно как-то, кому это вообще может понадобиться? У меня, вот, эти мертвые толпами ходят. Не знаю, какой такой наукой их заставить прекратить. Полный хаос на работе, и вечная неразбериха. Хорошо б еще по делу приходили, и уведомляли заранее, что, мол, такого то числа, в такое то время полгода как усопший Иван Васильевич Востриков почтит вас своим визитом по вопросу передела имущества оставшимися от него родственниками и наследниками, и что он жаждет донести до них свою волю. Если б так, оно было бы понятно. В конце концов, ничего человечное мне не чуждо, можно и помочь.
А тут, тут полный хаос получается. Толпятся все вместе в одной комнате, ни пройти, ни на телефон ответить. И все молчат, смотрят, ждут чего-то. Хоть бы кто объяснил, чего они ходят то. А так, хоть гадай на кофейной гуще. А я кофе не люблю очень. И не пью его. И к гаданиям этим всяким отношусь с недоверием. Я вообще по жизни скептик, ни во что мистическое не верю. Если б еще они не ходили, совсем не верила бы. А тут, хочешь, верь, хочешь не верь, а они как придут, как рассядутся, весь чай выжрут, печеньем на ковре насорят. Потом ходи, чисти...
Так рассуждала сотрудница центральной городской библиотеки, заведующая залом иностранной литературы Татьяна Полежайко. Отложив большую советскую энциклопедию, она хмурым взглядом обвела свою вотчину - почти пустой библиотечный зал, старательно не задерживая его на отдельных стеллажах и проходах между ними, и оправила сбившуюся с плеча шаль. Получив языковое образование в местном институте, она не состоялась ни как педагог, ни как переводчик, а все по тому, что не очень то любила людей. Да и люди ее не особо любили. Зато с книгами у нее была полная гармония. В институте она часто подрабатывала в местной библиотеке, помогала книги разбирать. А как выпустилась, то так и осталась в отделе иностранной литературы, проводя дни свои в кругу книг и журналов. Будни ее складывались из бесконечных строчек и слов. Читала она запоем, не отрываясь от книги в течение всего рабочего дня. Раз в месяц она проходилась по полкам с метелкой. Но этого было не достаточно, и самые редкие и самые мало спрашиваемые издания и подшивки журналов скапливали на себе большой слой интеллектуальной пыли.
Досаду ее можно было понять, только очутившись на ее месте. А поскольку мало кому удавалось не просто представить себя, а на самом деле очутиться на месте другого человека, проще пересказать ее проблему метафорически, хоть и не совсем в истинном свете. Главное, доходчиво для неискушенных.
Оказалась Таня именно там, где оказалась еще и по другой причине, отличной от социопатии. И заключалась она в способности видеть тех, кого по определению она видеть не могла, да и не должна была бы. В частности, в момент своих размышлений, сидя за столом в своем пустом в ранний утренний час зале, она была как бы одна, а на самом деле наблюдала уединившуюся за шкафом парочку. Очевидно, не живую парочку, поскольку, читателей в тот день еще не было, и формуляры ей никто не давал. И при всем при том, они стояли там, за шкафом, и она видала их ноги.
Общаясь между собой беззвучно, эти двое прошелестели до конца стеллажа, и остановились у прохода немецкой литературы. Ну вот, опять Ницше читать будут. Ну с ним то не бывало особых проблем. Пусть читают себе, не на здоровье конечно, какое у мертвых здоровье, ну так хоть в удовольствие. Это ничего, его теперь редко спрашивают. Другое дело, если браться они будут за журналы, да что-то современное, или то, что студенты в институтах проходят, вот здесь могли возникнуть проблемы.
Тане всегда было неприятно проходить мимо них, а уж брать что, так и подавно. Смотрят на тебя пустыми глазами, и грустно так, как будто последнюю радость отнимаешь. Да и какая у них радость-то? Вот они все в библиотеку наведываются, иногда часами в одном месте висят, читают. Больше всего, их конечно, в читальном зале. Там была литература разная, и сам зал располагался в старой части здания, со сводчатыми потолками и огромными стрельчатыми окнами. В самом зале было четыре камина, которые давно уже никто не топил, а стены и пол были обшиты деревянными панелями. Массивная старая мебель, резные столы и стулья, стояли, плохо освещаемые гигантской пыльной люстрой. Здание само некогда принадлежало иранскому торговому дому, и в нем немало старины да истории накопилось. И книги в хранилищах накопились самые разные, редкие, старинные. А этих, усопших, такая старина привлекала. Им от нее словно легче становилось, приятнее. Таня сама видела, когда к знакомой, Валентине, на чай приходила, как они аж жмурятся, аж мурзятся от удовольствия, и их почти что безжизненные лица растягиваются в довольных улыбках.
Только в это время там не особо уютно было, в читальном зале. Дуло, сквозило из старых окон очень сильно. А старые камины, что по два по обеим сторонам зала вдоль окон располагались не топил никто лет семьдесят. Понятное дело, такую громадину батареями не отогреешь, вот и получалось, что стужа в зале стояла неимоверная.
Татьяна вспомнила свой последний визит на второй этаж и поежилась, плотнее кутаясь в белый пуховый платок. Да что уж там, про живых говорить, когда и эти тоже стужу чувствовали. С приходом зимы только и делали, что по маленьким залам расползались, да за книги опять. Ницше у них был особенно в ходу, и вся философия немецкая девятнадцатого и двадцатого веков. Еще они часто читали историю, особенно зарубежную, и что постарее, да помудренее написано. Советских книг совсем не читали, даже в руки не брали, и современные издания им тоже были почти не нужны.
