На следующий день, когда я возвращалась из школы, Валька подошел ко мне и, глядя в глаза, сказал:

– Хочешь в киношку на «Близнецов» сходить? – Он помахал билетами перед моим носом. Сердце мое подпрыгнуло от радости.

– Ага, пошли. А Ленька?

– Чего-о? – протянул Валька. – А это видишь? — И он сунул мне под нос грязный кукиш. — Ишь ты, сама на дармовщину идешь и хахаля еще тянешь?

Я плюнула ему в лицо и коротким ударом, как учил меня Ленька, саданула под дых. Он чуть согнулся, отскочил, утер лицо и, резко взмахнув рукой, набросил мне на шею петлю, связанную из бельевой веревки. Он всегда таскал ее с собой. Промышлял охотой на голубей и кошек. Валька потащил меня по пустынной улице к парку, который в то смутное время обходили стороной даже днем. Я едва успевала за ним, петля все туже врезалась мне в шею. А Купи Похороны веселился:

– Теперь я буду твоим хахалем.

– Фашист, – прохрипела я, — ненавижу тебя.

– Ничего. Стерпится – слюбится, – орал Купи Похороны. — Я тебя сейчас линчевать буду, как негров в Америке.

Он бежал все быстрее и быстрее. Я уже начинала задыхаться, когда вдруг раздался голос тети Паши:

– Ты что ж это, поганец, делаешь?

– А мы играем в лошадки, – сказал Купи Похороны и остановился.

– В лошадки! – возмутилась тетя Паша. — А ну, геть отсюда, чертово семя! – И отвесила ему затрещину. Валька бросил веревку и закричал:

А вечером Нагорная кричала и топала ногами на тетю Пашу:

– Ты что это чужих детей цепляешь? Ты что нам жить не даешь?

То Степану проходу не давала, а теперь на ребенке решила зло выместить? За Степана мстишь? Тебе Степан кто? Кто, я тебя спрашиваю? Ты с ним что, в ЗАГС ходила? Регистрировалась? Нагуляла неизвестно где, а теперь цепляешься?

– Так ведь свадьба ж у нас была. Люди ж видели, – пыталась защищаться тетя Паша.

– Люди! — закричала Нагорная и подбоченилась. – Эта белогвардейка недобитая? – Она повернулась в сторону Марии Федоровны, которая, не поднимая головы, щипала старым зазубренным секачом растопку для буржуйки. – Или эта жидовка? – И Нагорная ткнула пальцев в бабушку.

– Как вы смеете нас всех обливать грязью? – закричала бабушка.

– Молчи! А то заявлю, и конфискуют у тебя «Зингер» за то, что работаешь без патента. Ты думаешь, если дверь на крючке держишь и радио включаешь, так все шито-крыто? Советскую власть обмануть хочешь? Нет, все вы у меня здесь, под ногтем. Раз – и нет вас.

Как вошь раздавлю! – И Нагорная щелкнула ногтем о ноготь. Она хотела еще что-то сказать, но здесь появился Степан Васильевич, как всегда в последнее время, здорово навеселе. Китель его был расстегнут, и сытое тело так и выпирало.

– А ну, бабы, что за шум, а драки нету?

– Она, – прохрипел Ленька и мотнул головой в сторону Нагорной, – моей матери проходу не дает. Она нам всем здесь жизнь заедает.

– Ты как со старшими разговариваешь? Этому тебя учат в школе? – И Степан Васильевич схватил Леньку за плечо. — Этому тебя Советская власть учит? За таких паскудников, как ты, мы на фронте бились до последнего…

– Вы за меня на фронте не бились. За меня мой отец бился. А если б он жив был, так одной гранатой и тебя, и твою Нагорниху подорвал бы! — сказал сквозь слезы Ленька.

– Ах ты гаденыш! — И Степан Васильевич ударил Леньку наотмашь по лицу.

– Ой, спасите, люди добрые! – закричала тетя Паша и бросилась к Леньке, но тут же отлетела к стенке — Нагорная толкнула ее в грудь.

– «Спасите», я тебя спасу! – крикнула Нагорная и ударила тетю Пашу ногой в живот. – И тебя, и щенка твоего, который у тебя в утробе.

Мы с бабушкой подскочили к Нагорной, хотели оттащить ее от тети Паши, но она одним толчком отбросила нас и снова пнула тетю Пашу в живот.

– А-а-а! – вдруг раздался истошный крик Марии Федоровны. – Так ты ребенка хочешь убить, Мишеньку?! — И она с секачом в руках двинулась на Нагорную. Эта старая сгорбленная женщина вдруг выпрямилась и стала выше всех ростом. Глаза ее ярко засинели, а седые волосы разметались по плечам. Внезапно с силой, надсадно хакнула. Раздался глухой стук.

– Ай-яй-яй, – тонко, по-щенячьи взвизгнула Нагорная.

Казалось, чья-то могучая рука разбросала нас всех в один миг в разные стороны. Один только Степан Васильевич неподвижно застыл посреди кухни. Он стоял словно статуя, нелепо вытянув руку вперед. Тяжелые капли крови разбрызгивались у его ног.

– Сейчас, сейчас, – лепетала бабушка побелевшими губами.

Через секунду она с треском рвала простыню на длинные узкие полосы и бинтовала ему руку. Голубь с голубкой, восходящее солнце, буквы «СССР» – все набухло и пропиталось кровью. Кровь просачивалась и расползалась бесформенным пятном сквозь новый слой бинта.

– Ничего страшного, – шептала бабушка, – просто чуть-чуть поцарапана кожа.

В глубине квартиры кто-то протяжно, тихо выл.

«Бум, бум, бум», – мерно плывет в осеннем сыром воздухе. Сквозь полуопущенные веки я пристально разглядываю голубоватую нить шрама. И не могу оторвать от нее глаз.

«Ты же знала, что шрам останется у него на всю жизнь. Знала», – обращаюсь я к бабушке. «Молчи, – строго прерывает она меня, – не болтай лишнего». – «Даже сейчас? – хочется крикнуть мне во весь голос. — Сейчас можно». — «А что будет завтра, ты думаешь?» По моей спине пробегает легкий озноб. «Что это? И там, в небытие, ты все еще боишься их?» – «Со мной они уже ничего не сделают, но ты и мальчик в их власти. Мне страшно за вас», – шепчет бабушка.

– Паша, значит, тоже здесь, – внезапно прерывает долгое молчание Степан Васильевич, и сердце у меня проваливается куда-то вниз от испуга и неожиданности. — Покажи мне, где она лежит. – Углы губ у него подрагивают.

– Ни за что, – вырывается у меня.

Острый, худой кадык его дергается:

– Думаешь, не понимаю, что виноват? Что загубил ее по жадности? Думаешь, я не знал, как вы меня все ненавидели? Знал. Вот ведь ненавидели, а не показывали, боялись. Бывало, бабка твоя, – он кивнул на могильную плиту, – мир ее праху, сама первая здоровается, а в глаза не глядит, чтобы я ее ненависти не видел. Только ты ж и меня пойми. – Он искательно смотрит мне в глаза. — От голодухи шатало. А для меня голодуха – смерть. Я в детстве голодовал страшно. Как увижу корку хлеба, дрожу дрожмя. На фронте хоть и жутко было, но там тебя и накормят, и оденут, и сто грамм наркомовских дадут. Скажут «иди» – идешь, Скажут «стой» – стоишь.

Кончилась война, а я ничего не умею. Только стрелять и убивать.

Живи, как хочешь. Выходит, после войны я никому не нужен стал.

А как жить начинать, когда все сызнова? Во время войны все мечтали о победе. – Он скупо улыбнулся. – Знаешь, шли мы в сорок пятом по Германии, заскочил я в один дом, а там печка кафелем обложена, ванна с горячей водой. А я ж такого никогда в своей жизни не видел. Ну, думаю, приду после войны, вот так и заживу. Как же, я – Победитель! А пришел – пайка хлеба да макухи кусок. На столе спал.

Да если хочешь знать, так я как увидел белую постель с подушками и простынями да скатерть на столе, так чуть не заплакал. Ну ладно, чего уж теперь. — Он махнул рукой.

Я сжимаю кулаки так крепко, что ногти впиваются в ладони.

«Ненавижу», – хочется крикнуть прямо ему в лицо. Но я еще крепче сжимаю губы.

«Я из-за тебя молчу. Слышишь? Из-за тебя, – в беззвучном гневе попрекаю бабушку, – ведь он предал всех. Погибших, живых. Он предал нас — меня, Леньку. Ты помнишь, как нас называли? Дети победителей! Где эта победа? Где?» – «Глупая. Жизнь – это жизнь.

Плохая она или хорошая. Но это все-таки жизнь. – И столько затаенной боли и тоски слышится в бабушкином голосе, что у меня начинают подступать слезы. — Ты опять плачешь, – укоризненно шепчет она. – Ты же мне обещала. — Я прикрываю глаза. Часто, мелко киваю головой. — Где мальчик? — спрашивает бабушка с тихой печалью. — Он так редко приходит сюда».