На следующий день после скандала Валька очертил мелом кусок коридора и сказал нам с Ленькой:

– Все, за эту черту не переступайте. Здесь моя территория. Мать сказала, чтоб я с вами никаких дел не имел, голодранцы вы вшивые.

Мать, если захочет, всю вашу квартиру вместе с вами и вашими бебехами купить может. Знаете, сколько у нее денег? Вот такая пачка!

– И он развел большой и указательный пальцы.

– Слышь, Валька, – сказал Ленька и циркнул слюной на Валькину территорию, – а твоя мамаша может тебе похоронный оркестр закупить?

У нас все во дворе знали, что Валька любит похороны. Звуки траурной музыки трогали его до слез, и он обычно шел за оркестром через весь город до самого кладбища.

– А что, – сказал Валька, – если я попрошу, то купит.

С тех пор мы стали его звать Купи Похороны и между нами начались драки.

Вечером Ленька, хлебая затируху на кухне, заявил матери:

– Слышите, мама, если вы еще раз к Нагорнихе найметесь полы мыть или белье стирать, так я ей все стекла из рогатки повыбиваю.

Вам хуже будет.

– А ну цыц, – сказала тетя Паша, – не твоего ума это дело. – И щелкнула его ложкой по лбу.

Прошла неделя, другая. История эта как будто забылась. Жизнь шла своим чередом. Только теперь бабушки с утра до вечера не было дома. Она после работы шила мешки в какой-то артели. А ночами, конечно, по-прежнему подрабатывала на дому. Как-то перед праздником Первого мая тетя Паша пришла к нам и, смущаясь, сказала:

– Бабка Дора, а не откажите, будьте ласкавы. Сшейте платье какое-никакое. Я ведь замуж собралась!

– Да что вы говорите, Пашенька! — обрадовалась бабушка. — За кого же?

– За Степана Васильевича, домоуправа нашего, – расцвела улыбкой тетя Паша.

И правда, первого мая тетя Паша испекла пирог с картошкой, наварила холодца и сделала целую кастрюлю винегрета. А после окончания демонстрации мы сдвинули столы на кухне, накрыли их простыней, а посередине поставили букет сирени, за которой Ленька мотался в парк. Но когда нужно было садиться за стол, он вдруг заупрямился:

– Мама, зачем вы позвали эту гадюку Нагорниху. Не буду я з ею исты за одним столом.

– А нехай вона подивится на наше кохання, щоб у ней очи повылазилы, – сказала тетя Паша и засмеялась. – Мне теперь со Степой сам черт не страшен, не то что тая Нагорная.

Она была такая красивая в тот день, наша тетя Паша, в своем новом платье, а волосы у нее были уложены валиком. Стали одаривать молодых. Нагорная подарила метр бязи, бабушка – подушку. А Мария Федоровна пожелала счастья и подарила маленькую серебряную ложечку, а потом, не удержавшись, заплакала:

– Это Мишенькина.

– Не журытысь вы, бабка Маня, – обняла ее тетя Паша. — Вот народится у нас хлопчик, назвем мы його Мишкой, и будете вы його нянчиты и бигаты як молода.

– Дай-то Б-г, дай-то Б-г, Пашенька, – прошептала Мария Федоровна и улыбнулась сквозь слезы.

И стало очень весело, и все были так счастливы, что бабушка Дора сказала: «Совсем как до войны». Потому что до войны все были живы и здоровы, а хлеб был без карточек.

А потом встала Нагорная и сказала:

– Я хочу поднять тост за то, что и у нас в квартире наконец появился мужчина. И не какой-нибудь, а заслуженный фронтовик. – А после засмеялась и шутливо погрозила пальцем Степану Васильевичу. – Я ведь, грешным делом, чуть было не заявила на вас участковому. Ну как уполномоченная по нашей коммуналке. Слышу, ктото там ходит чужой, а кто – никак не могу выследить. А вдруг враг какой? Раз мне Советская власть доверила, так я должна в оба глаза глядеть, ночей не спать. Верно я говорю, Степан Васильевич? – И посмотрела ему прямо в глаза.

– Так-то так! Да ведь и я не лыком шит. Как-никак бывший фронтовик, – засмеялся Степан Васильевич. — Уж если я бабу вокруг пальца обвести не могу, то грош мне цена, дорогая товарищ Нагорная. – А потом посерьезнел и добавил: – Вы верно поступаете. Нам всегда нужно быть бдительными, потому что враг может быть и среди нас, и очень даже ловко маскироваться. Это тебе не фронт, там все ясно. А здесь никогда не знаешь, кто – друг, а кто – враг. Потому что чужая душа – потемки. — Сказал и стукнул правой рукой по столу, как припечатал. А на руке у него были вытатуированы голубь с голубкой, восходящее солнце и буквы: «СССР».

Насчет чужой души он как в воду глядел. Не прошло и полугода, как мы стали замечать, что он все чаще и чаще заходит к Нагорной.

А потом, к ноябрьским праздникам, и вовсе к ней переселился. На тетю Пашу прямо смотреть стало страшно. Вся сгорбилась, почернела и волосы снова стала собирать в узелок на затылке, как Мария Федоровна. А я начала кашлять. «Очаг», – сказал врач. Бабушка все вечера крутила и крутила ручку своего «Зингера», приговаривая:

– Это у тебя просто от перемены погоды. – И отворачивалась, чтобы я не видела ее слез. Когда к ней приходили на примерку клиентки, она шепотом предупреждала: «Если кто-нибудь войдет, то скажете, что вы моя родственница. Я шью без патента, а уполномоченная у нас тот еще фрукт». И бабушка многозначительно качала головой.

Дверь мы теперь всегда закрывали на крючок, а когда бабушка шила, то включали радио на полную громкость, чтобы не было слышно стука машинки.

– Ты думаешь, она не знает, что я шью? – спрашивала меня бабушка, кивая в сторону стенки, за которой жила Нагорная, и сама же отвечала: – Знает. Только ждет своего часа, чтобы сделать пакость. Ох, быть бычку на веревочке… Ну да ладно, где наша не пропадала!

Тетя Паша стала часто приходить к нам вечерами. Она решила научиться шить. «Правильно вы решили, Пашенька, – одобряла ее бабушка. — Вы женщина молодая, вам нужно иметь ремесло в руках А если ремесло есть, то и себя прокормите, и деток».

Хотели они того или нет, но по обрывкам разговоров и намекам я скоро поняла, что тетя Паша ждет ребенка. Однажды она пришла к нам с каким-то опухшим, посиневшим лицом, а шея ее была туго замотана платком.

– Что с вами, Пашенька? — встревожилась бабушка.

– Научите, как жить, бабка Дора? – заплакала тетя Паша. – Они ж меня со свиту сживают, эти подлюки: Степан с Нагорной. Вчера залил буркалы самогонкой и пришел до мене. Сует гроши и каже: «Иди на аборт. Ни к чему нищету плодить». Я прямо как камень стала от страху. Стала просить: «Степа, мне ж от тебя ни грошей, ничего не надо. Дитина, вона ж ни в чем не повинна. Пусть живе.

Може, хоч вона побачит счастя. Я тебя не трогаю, а ты меня». – Тетя Паша тихо всхлипнула. — А он мне говорит: «Это ты теперь такая добрая, а потом по судам затаскаешь, на алименты подашь. А у меня – партбилет. Четыре года вшей в окопах кормил, я сейчас свою жизнь, может, только начинаю. Я, каже, кровью своей заслужил, чтобы жить в достатке, чтобы не макуху жрать, а хлеб. – Припер меня до стенки и начав душити. – Ты, каже, дура и от жизни ничего взять не можешь, даже то, что само в руки плывет. Меня и то удержать не смогла. Теперь во опомнилась, да поздно. Ничего у тебя не выйдет». Ото ж гляньте, бабка Дора. – Она сняла платок.

Вся шея была в кровоподтеках. – Я ж за Ленечку боюсь. Вин же убьет його, як узнае. Вин же, як його отец покойный, такая ж горячка, кипяток. – Она тихо, беззвучно заплакала, потом вытерла слезы кончиком платка и снова туго обвязала его вокруг шеи. — Что ж це за людина такая, эта Нагорная? Это ж зверюка, а не людина. Яка вийна була, скильки крови пролили, скильки страху натерпелися… Да я думала, как война закинчится, так уси мы будемо как братья и сестри ривные. А вот закинчылася тая вийна, и откуда эти гады повылазили? – Она сидела, пригорюнившись, подперев щеку кулаком. Потом тяжело вздохнула. — А про Степу вы не думайте, бабка Дора, вин не злый, вин просто дурный. Це вона його навчыла, а йому сладко пожить захотелось. Он же жизни ще и не видел.

– Нет, Пашенька, – сурово сказала бабушка Дора, – виноват Степан. Ой как виноват. И мы тоже все кругом виноваты. Пока мы молчим, такие, как Нагорная, нас поодиночке всех, как котят, перетопят. — Она стукнула сухоньким кулачком по столу. – Так все преступления делаются, большие и малые. Тех подкупают лаской, других запугивают, третьи просто стоят в стороне, хотят спокойно жить. А после и их всех поодиночке душат. – Бабушка вздохнула и добавила: — А меня она маслом для Риточки подкупила.