Слабого движения его пальца оказалось достаточно, чтобы зазвучала тихая симфония движений Джона. Шерлок вслушивался в янтарные и пунцовые тона его закатного голоса, стараясь не дернуться, когда от легкого постукивания пальцев Джона, пытающегося наполнить вену, по правой руке рикошетом пронеслась боль. Он попробовал сжать кулак, чтобы помочь, но костяшки лишь терлись друг о друга: разрушение и несогласованность. В итоге он мог только лежать неподвижно, ожидая укола иглы, проникающей в поддающуюся плоть.

Лекарство влилось в его кровоток беспорядочно клубящимся красным дымом, заполняющим пустые пространства внутри. Боль не ушла, она никогда не уходила, но панический, беспокойный страх, что владел им, слегка отступил, позволяя посмотреть отстраненным взглядом на хаос чертогов его разума.

Сказать, что там был беспорядок, значило бы пренебречь другим, более подходящим определением: Стихийное бедствие и катастрофа наполняли череп оттенками вишнево-красного, пятная россыпь фактов и знаний тлетворными тонами гниения и пагубности. Стены лежали в руинах, поросшие, словно прошли века. Какая блестящая метафора в пустотах его головы.

Он не знал точно, как долго брел по потрескавшемуся мраморному полу, безразлично обозревая разрушения. Теперь не было ничего, что защитило бы его от порывов свистящих сквозь ментальный пейзаж пустынных ветров. Они задували во все щели, и Шерлок позволил поднятому песку расцарапывать лицо, впиваться в глаза и в кровь иссекать губы.

Перед ним, запертая под сводами его черепа, лежала бесконечность. Он видел ее всю целиком, от начала до конца, от альфы до омеги, никчемный гомон, и жизнь, и звезды, сбившиеся с такта в своем вальсе. Наверное, это и было безумие, человеческое и примитивное. Как много всего забытого и потерянного перекатывалось, дребезжа, без порядка и цели. Сколько раз он уже собирал все заново? Сколько бесчисленных часов провел, восстанавливая свою гениальность из пепла – лишь для того, чтобы опять увидеть ее в обломках?

Если он этого не сделает, если оставит все приходить в упадок, будет ли он там, снаружи, по-прежнему самим собой, или же изменится в самой своей сущности? Будет ли тем человеком, которого сможет узнать, или из разрушения возникнет нечто новое: лучше или хуже, темное или светлое? И будет ли он человеком вообще или только телесной оболочкой и пустым разумом, навсегда сохранившим отпечаток мира, что он знал, но не способным с ним взаимодействовать?

- Все хорошо. Я здесь.

Голос Джона. Он говорил все это время? Или заговорил вновь? Прошли секунды или годы? Шерлок, защищенный от мира лекарствами и успокоительными, ощущал границы своего тела и сознания смазано. Размыто: состояние, в каком не вправе находиться плоть. Боль, разумеется, все еще была в голове, тошнотворная, пульсирующая, готовая выстрелить в любой момент - глухой стук военных барабанов, но, по крайне мере, тело его получило временную передышку.

- Шерлок, я собираюсь убрать подушку. Как думаешь, ты сможешь открыть глаза?

Джон звучал как бархатистый мох, в глубине которого крылись сочное участие и хрустальная роса. Странно, это изменили его восприятие лекарства, или все дело в Джоне, который во всей своей изменчивости демонстрировал Шерлоку различные фрагменты своего мира? Мерцание и проблеск, мимолетная вспышка рыбьей чешуи и всплеск утоленной жажды?

- Шерлок?

Он поднял руку, вцепился в подушку и убрал ее, отбрасывая гранитную плиту от створов шлюза, вновь позволяя реальности ворваться внутрь. Воздух спальни шелком коснулся его лица – скорее успокаивающее прикосновение пальцев, чем оскверняющие когти, - и Шерлок изо всех сил попытался заставить глаза открыться, готовясь к безжалостному вертелу света.

Однако в комнате было почти совсем темно. Только казались подвешенными в воздухе несколько дрожащих расплывчатых пятен цветного света. Галлюцинации в его состоянии были вполне возможны, но обычно обходилось без них. Впрочем, они были безвинными, безобидными, дружественными, спокойными. Вовсе не злокозненными, зловредными или зловольными.

Он нахмурился, неуверенный, что последнее определение вообще было настоящим словом, и бессвязный звук хрипом ободрал его горло.

- Свечи, - сказал Джон, и голос его по-прежнему был бесплотен. Возможно навсегда. Глаза Шерлока не могли различить в сумраке его очертания, или найти какой-либо силуэт. – Я поставил их за тонированное стекло. Рассеянное освещение должно восприниматься легче при светочувствительности, - движение руки на периферии его зрения загородило слабый поток света: сначала справа, потом слева, но самого Шерлока Джон так и не коснулся. Вероятно, проверял реакцию зрачков или общие рефлексы вроде моргания.

- Можешь попытаться и сказать что-то? – спросил Джон, и в голосе его прозвучало напряжение, не доставившее Шерлоку никакого удовольствия. Нет, это не был тон на грани рассерженного, что Джон использовал, когда Шерлок совершал какую-нибудь глупость: модуляция его голоса была чуть выше и мягче, в ней угадывались жалость, беспокойство, и страх, свернутые в пучок пахнущих корицей эмоций.

- Голова болит, - смог выдавить он, вновь закрывая глаза, когда глубокий раскат его голоса, казалось, упал назад под собственной тяжестью, вгрызаясь в череп безжалостными скрежещущими зубами. Ему следовало бы говорить шепотом, но он не был уверен, что сможет контролировать голос.

Раздался звук ногтя, скребущего по редким волоскам, Джон почесал бровь: пунцовое замешательство.

– Это… я не знаю, что это было. Не английский. И на французский тоже не похоже. Как думаешь, можешь попробовать еще раз для меня? – в голосе его была такая надежда, словно он и в самом деле хотел получить от перемолотых мозгов Шерлока что-то вразумительное.

Тот глубоко вдохнул – воздух как колючками ободрал его горло, наполнив легкие лазурной кислотой – и сосредоточился, повторил сказанное, проталкиваясь сквозь губчатую вязкость боли в попытке найти хоть что-то знакомое:

- Голова болит.

- Да, я так и предположил, - пробормотал Джон, и матрас слегка просел, когда он пошевелился, позволив, наконец, Шерлоку определить местонахождение его невидимого друга. Он был рядом, вес его натянул простыню сбоку от Шерлока, спина прижата к изголовью кровати, недлинные ноги вытянуты перед ним. Легкого движения левой руки Шерлока оказалось достаточно, чтобы задеть плотную складку джинсовой ткани на колене друга, прохладной и шершавой; отдельные нити сплелись в блистательной сложности, словно сотканные из самого Джона. Великолепно.

- Тебе снился плохой сон или… или что-то в этом роде, - объяснил Джон, и голос его в ушах Шерлока, когда тот вновь закрыл глаза, был о-такой-мягкий и легкий. – Может быть, действие лекарств подходит к концу. Ты был в отключке почти девять часов со времени укола. Майкрофт еще раз приходил тебя проведать.

Шерлок слабо вздохнул через нос, надеясь, что этого будет достаточно, чтобы передать все его чувства в отношении Майкрофта. Джон, казалось, понял его, потому что запузырился его короткий тихий смех, слегка чуточку высокий, слегка чуточку нервозный, но все равно приятный. Джон был здесь, не капая на него отвратительной жалостью, не суетясь на манер бесполезного чешуекрылого у его постели. Он просто сидел и ждал, словно знал, что и это – как и все в мире – пройдет: временная неподвижность в их жизни, краткое затишье. Это пройдет, как проходило все до этого, но Джон по-прежнему следовал за ним, даже когда ни о каком «может быть опасно» не было и речи.

- Продолжишь говорить? – попросил Шерлок, проговаривая эту фразу снова и снова, прокручивая в голове причудливые лингвистические структуры в стиле Эсперанто в надежде попасть на английский. – Продолжай говорить. Это хорошо. Отвлекает.

Джон издал неясный звук и тут же умолк: он словно начал произносить вопрос, но, вероятно осознал, что от него ждут не беседы, а монолога. Шерлок хотел ощутить голос Джона в его богатых, сочных солнечных тонах на своей коже: первый весенний день после зимней темноты. И он был вознагражден россыпью ковких согласных и вельветиновых* гласных, складывающихся в слова обо всем, что приходило другу в голову.