И это он, Столбов, человек, по мнению окружающих, мягкий, даже слишком. Что тогда говорить про капитана?
Внезапно Иван понял: а ведь Никита давно все знает. Знает и молчит, то ли дожидаясь, пока Столбов сам попытается объясниться, то ли рассчитывая, что Марина со временем остынет. А раз так, надо решаться.
К двери борзовского кабинета Иван подходил, как ни странно, успокоенным и даже приободренным. Постучавшись, вошел и остановился на пороге.
— Вызывали, товарищ полковник?
— Вызывал. — Борзов оторвался от стопки листов, которые перелистывал, делая пометки карандашом, к взглянул на Столбова: — Под дождь, что ли, попал?
— Никак нет, — удивленно ответил Иван.
— А то лицо у тебя какое-то взмокшее. Ну что, садись, дружок. Разговор будет долгим.
Столбов насторожился. Обращение «дружок», столь несвойственное Борзову, могло означать две вещи: либо у полковника очень хорошее настроение, либо у него, Столбова, большие неприятности. Иван подвинул к столу стул, уселся и посмотрел на Степана Ильича: тот был мрачен и все время массировал ладонью затылок. Значит, хорошее настроение тут ни при чем. Остаются одни неприятности.
Иван вдруг испугался. Он понял, что разговаривать будут не полковник и лейтенант, не командир и подчиненный.
— Дядя Степа, — спросил он тревожно, — у меня дома все в порядке? Мама… мама здорова?
— Здорова, — буркнул полковник. — Жалуется только, что последнее время не пишешь совсем… Я тебя вот зачем звал. Поедешь на Береговую. Приказ я уже подписал.
— Но почему?
— По кочану. В командировку.
— А-а, — протянул Столбов успокоенно.
— На три месяца, — добавил полковник и вздохнул. — Вот тебе и «а».
— На три месяца? — ошеломленно переспросил Иван. — Это за что же мне такие привилегии?
— А ты не догадываешься? Солдат в твоем взводе стрелялся. Ты отвечаешь. Скажи спасибо, что от трибунала тебя отстоял.
— Ну спасибо, — горько усмехнулся Иван.
— Да пойми ты, дурья твоя башка, для тебя же так лучше будет. Пересидишь там, пока здесь все устаканится. Потом вернешься — никто ничего и не вспомнит. — Полковник пожевал губами, словно собираясь сказать еще что-то, но махнул рукой: — Все. Свободен.
Иван поднялся.
— Сядь! — неожиданно приказал Борзов.
Столбов покорно опустился на стул и уставился себе под ноги.
— Вот что, Ваня… Не люблю я нос в такие дела совать, но только болтают тут всякое… Словом, говорят, ты за докторшей, женой голощекинской, ухаживаешь. Это правда?
Иван поднял голову и, выдержав пристальный взгляд полковника, кивнул.
— Та-ак, — протянул Борзов, — хорошие дела. А я думал — врут.
— Я ее люблю, дядя Степа.
— Любишь?! Ах ты!.. — Полковник грохнул кулаком по столу. — Да ты что, Ваня, мозги в казарме забыл? Чего ты несешь? Любит он! Любовничек! Она замужняя женщина! Жена твоего товарища! Командира твоего жена!
— Ну что вы кричите, дядя Степа? Да, люблю. И она меня любит. — Столбов хотел улыбнуться, но почувствовал, что вместо улыбки вышла ухмылка, притом глупая.
— Чего скалишься? — загремел Борзов, но, взглянув на дверь, понизил голос: — Что, других баб мало, свободных? Нет, угораздило его в замужнюю влюбиться!
Иван разозлился:
— Дядя Степа, мне не двенадцать лет. И я за свои поступки отвечаю.
— Ага, сто двенадцать! Умный больно! — Борзов вдруг почувствовал безмерную усталость и сразу остыл. — Нет, Иван, — сказал он тихо, — последнее дело — чужую семью рушить. Не по-мужски это. Я тебя, конечно, понимаю, хоть и не оправдываю. Ты молодой, у тебя кровь играет. А Марина… Ну чем ей заняться? С работы — домой, из дома — на работу. Каждый день — одни и те же лица. Скучно. А тут ты со своими чувствами. Какое-никакое, а развлечение…
— Неправда! — возмутился Иван. — Она меня любит. И мы уедем отсюда — вдвоем. Как только возможность появится.
— Ну ты-то точно уедешь, — желчно произнес полковник. — По крайней мере на три месяца.
— Дядя Степа…
— Все! — рыкнул Борзов. — Разговор окончен. Шагом марш отсюда!
Иван вскочил и вылетел из кабинета, хлопнув на прощание дверью.
Борзов усмехнулся. Давай-давай, Ванька, выпусти пар! Степан Ильич сам задал разговору такой тон; не начальственный, а дружеский, родственный. И потому хлопанье дверью, совершенно недопустимое с точки зрения субординации, его не возмутило. Эх, молодо-зелено, не бито — не учено! Да разве ж им чего докажешь? Пока сами себе лоб не расшибут, никому верить не станут.
И хорошо, что Иван уедет. За три месяца поостынет, подумает. Потом в отпуск, домой — пусть там амуры крутит. Глядишь, встретит хорошую девушку, всерьез увлечется. Надо бы сестре написать, — может, присмотрит кого заранее.
И хотя Степан Ильич разговором с племянником был в целом доволен, какой-то мутный осадок остался, раздражая, мешая переключиться на другие дела.
Голощекин. Не дай бог узнает, что Ванька вокруг его жены круги нарезает! Убьет. Уничтожит. Со свету сживет.
Борзов считал Голощекина отличным офицером, образцом для подражания. Никаких нареканий по службе. Никаких дурных слабостей. И все же было в нем нечто настораживающее, отталкивающее. Что именно, полковник сформулировать не мог, но, общаясь с Никитой, каждый раз испытывал странное ощущение, будто тот многого недоговаривает. Два пишем, три в уме.
А Ваньку угораздило втюриться в его жену!
Но Марина-то, Марина! Тоже хороша. Хотя, может, она просто жалеет Ивана? Видит, что тот к ней неровно дышит, и боится обидеть откровенным отказом, дать от ворот поворот. Щадит его чувства. А дурачок наш все всерьез принимает, думает — любовь. Поговорить с ней, что ли, осторожненько так, чтобы не оскорбить невзначай? Пусть не морочит парню голову почем зря. И складывается все удачно: она его перед отъездом образумит, а он вдали от нее быстрей в руки себя возьмет.
А с другой стороны… Иван — парень горячий, как бы дров не наломал. Не выдержит еще, даст деру с Береговой, и тогда уж точно не миновать ему трибунала. Все навесят: и Васютина, и шашни с капитановой женой, и дезертирство.
Сколько их, таких горячих, сбегало, чтобы с возлюбленной своей объясниться! Получил, скажем, письмо из дома, а там: так, мол, и так, не дождалась тебя твоя девушка, с другим гуляет. Ну и все — кровь в голову, а дурная голова, как известно, ногам покоя не дает. И побежал-помчался, про последствия даже не думая.
Вот Никита, умный все-таки мужик! Пришел недавно посоветоваться. Орлы, говорит, мои совсем с тоски озверели. А тут невеста рядового Степочкина свидания просит. Разрешите, товарищ полковник? Пусть приедет. И другим ребятам легче будет — лишний раз убедятся, что помнят их любимые, не забывают, ждут… Ну разрешил, конечно.
А Иван, стервец! В какое положение меня поставил?! Я ж теперь вроде как соучастник. Поверенный в делах, мать его! Борзов тряхнул головой и охнул — от шеи по плечам прокатилась острая боль, отозвалась в спине. Вот свалюсь с радикулитом, пусть без меня расхлебывают. А я дома полежу, поплюю в потолок.
Он снял телефонную трубку, набрал домашний номер. Услышав голос жены, улыбнулся:
— Маша! Как дела?.. И у меня нормально. Только спина, по-моему, опять… Ну да ладно. Что у нас на ужин? Рыбки пожарь! Я сегодня вовремя приду, а то башка чего-то совсем не работает… Ну добро… Вовремя, говорю. Обещаю.
Борзов повесил трубку, со вздохом подвинул к себе бумаги, но, просидев с четверть часа, понял, что просто бездумно смотрит в одну точку. Он встал, с привычной досадой ощущая, как начинает ныть спина, и, закрыв кабинет на ключ, вышел на улицу.
Серое небо по-прежнему тяжело нависало над городком, но на дождь больше не расщедрилось. В воздухе остро пахло молодой травой. Вдохнув поглубже, полковник немного прошел вперед по асфальтированной дорожке, затем свернул налево и вскоре оказался около клуба — одноэтажного вытянутого строения из красного кирпича.
В приоткрытом окне грохотала какая-то дикая музыка. Крякнув, Борзов зашел внутрь и, быстро миновав длинный коридор, остановился возле кабинета завклубом. Толкнул дверь и остолбенело застыл на пороге.
