Автор этих и многих подобных строк стал полуопальным поэтом. Мог ли Кипренский, отлично осведомленный об этом, предложить царю купить портрет такого человека? Не слишком ли пустое попеченье! И не естественно ли было прибегнуть к маленькой хитрости, чтобы не раздражать царя и сохранить его в качестве покупателя?! Кипренский мог изменить в «Реестре» имя своего опального героя на инициалы его братьев, один из которых служил в кавалергардском полку, наиболее привилегированном и особенно преданном трону. Авось покупатель не разберется!

… В 1960 году появилось еще одно свидетельство в пользу классической атрибуции портрета, в подтверждение того, что на нем изображен легендарный поэт-партизан. Ленинградский искусствовед Б. Д. Сурис обнаружил, что первое упоминание о произведении Кипренского как о портрете «партизана Давыдова» (а партизаном был только Денис) имело место в 1839 году (год смерти Дениса Давыдова) и сделано тогдашним конференц-секретарем Академии художеств В. И. Григоровичем в «Алфавитном списке художников». Григорович близко знал Кипренского и вряд ли мог допустить грубую ошибку в атрибуции одного из лучших портретов художника.

Так, исследователи все более возвращались к мысли, что на знаменитом портрете изображен Денис Давыдов, прославленный поэт, герой Отечественной войны 1812 года.

В конце 1962 года с интересным докладом «Еще о портрете Давыдова работы О. А. Кипренского» выступил старший научный сотрудник Русского музея Г. В. Смирнов.

Смирнов взял под сомнение выводы и утверждения Зименко. Прежде всего, заметил он, не существует документов, подтверждающих дружбу и близость между Кипренским и Денисом Давыдовым, на которую опирается Зименко. Смирнов отверг идею «маскировки» портрета его автором: Кипренский не пошел бы на обман и подлог. Сотрудник музея утверждает, что на портрете изображен Евграф Владимирович Давыдов.

Как же тогда отнестись к письму сына Дениса Давыдова?

Смирнов выдвинул возражения и против этого документа: «Следует ли удивляться тому, что сыновья Дениса Давыдова принимали эту работу Кипренского за портрет своего отца и в 1874 году обратились в Академию с просьбой выслать фотографию портрета? Если в течение более чем тридцати лет считалось, что Академии принадлежит написанный Кипренским портрет поэта и партизана Дениса Васильевича Давыдова, если об этом было только что напечатано в солидном каталоге академического музея, составленном А. И. Сомовым, могло ли прийти в голову сыновьям героя, что тут кроется ошибка?»

Доклад Г. В. Смирнова публикуется в очередном номере «Сообщений Государственного Русского музея». А портрет будет в экспозиции и в каталоге именоваться портретом Евграфа Давыдова.

Пройдет время, и, кто знает, может быть, откроются новые факты, новые документы, проливающие еще более яркий свет на таинственную историю замечательного портрета. Во всяком случае, биография шедевра Ореста Кипренского показывает, какого кропотливого и всестороннего изучения требуют от музейных работников и искусствоведов произведения искусства, какие загадки и тайны способно хранить полотно художника.

Исследователи творчества Кипренского, анализируя и сравнивая известные живописные изображения Дениса Давыдова и его братьев, не упоминают об одном портрете поэта-партизана, оставленном нам величайшим художником слова. Образ Дениса Васильевича Давыдова воссоздал в «Войне и мире» Толстой, назвав своего героя Василием Денисовым. Этот обаятельный и смелый человек носит в романе многие конкретные черты реального партизана Давыдова. Он тоже мал ростом, усат, сверкает «агатовыми» глазами; он благороден и вспыльчив, умен и самоотвержен, с блеском танцует мазурку и сочиняет романсы. Он тоже показан мужественным бойцом и патриотом. И все-таки в романе — обобщенный образ поэта-гусара, героя народно-освободительной войны.

Не предстает ли перед нами на полотне Ореста Кипренского романтический герой эпохи Отечественной войны, в котором обобщена не только военная форма, но и личность человека? Установить с бесспорной точностью, с кого же писан портрет — задача историков искусства. Но не превратил ли и художник легендарного поэта-воина в романтический образ, в героя своего времени?..

Миллионы людей прошли по залам Русского музея. Одних только школьников здесь бывает до полутора тысяч в день. Зрителю отведены просторные залы музеев, картинных галерей, выставок. Он становится центральной фигурой в жизни искусства. И это закономерно: без зрителей, без их оценки, впечатлений, волнений, критики искусство теряет все.

Не каждый зритель способен оставить заметный след в биографии шедевра. Но есть люди, чья радость или печаль, вызванные искусством, как бы обогащают произведение, придают ему новый смысл, иное освещение. Слушая «Аппассионату», трудно не вспомнить, как любил ее Ленин. Лев Толстой, разрыдавшись во время исполнения первого квартета Чайковского, еще более углубил драматизм этой музыки. Репин первый назвал статую Александра III, выполненную скульптором П. Трубецким и находящуюся сейчас в Русском музее, гениальным произведением русской скульптуры, отразившим в себе целую эпоху, Максим Горький способствовал второму рождению ростановекого «Сирано де Бержерака». Стендаль добавил новое звено в славе Рафаэля. Блок поэтически истолковал Врубеля…

Подобных примеров можно привести множество. Мне хочется рассказать вам о тех картинах и статуях Русского музея, что хранят печать радостных впечатлений гениального зрителя — Пушкина.

И, может быть, вам, так же как и мне, захочется войти в музей вместе с Пушкиным, встретиться с искусством пушкинской поры, еще раз взглянуть на полотна и статуи, отмеченные восхищением удивительного человека!..

Пушкин никогда не был, да и не мог быть в Русском музее: поэт погиб за шестьдесят лет до его открытия. Проходя по широкой площади перед Михайловским дворцом, невысокий человек с курчавой шевелюрой и бакенбардами не подозревал, что во дворце учредят национальный музей, а в центре этой площади, на гранитном пьедестале, встанет Пушкин — великий поэт России.

Картины и статуи, ценимые поэтом, сошлись здесь позднее, принеся в музейные залы частицу пушкинского гения.

«Последний день Помпеи» — картина Карла Брюллова была доставлена в Петербург, в Академию художеств, из Парижа, где она произвела фурор. Теперь она вызывала горячие толки в русской столице.

Толпы народа осаждали зал, где картину выставили в обрамлении живых цветов. Художники, писатели, музыканты, студенческая молодежь спешили взглянуть на нее. Молодой литератор Николай Гоголь написал восторженную статью и назвал картину «одним из ярких явлений XIX века». Профессора и студенты Академии художеств устраивали художнику торжественные приемы, посвящали ему спичи и стихи. Скульптор М. О. Микешин, работая позднее над памятником «Тысячелетие России» (установленном в Новгороде в 1862 году), поместит скульптурный портрет Карла Брюллова на цоколе памятника среди портретов самых выдающихся людей России. А Репин, стоя перед «Помпеей» в 1916 году, заплачет от восхищения…

Брюллов провел долгие месяцы в Италии. Он бродил среди развалин Помпеи, стараясь воссоздать в воображении трагическую картину извержения Везувия, делал десятки этюдов, по многу часов изучал экспонаты местного музея, срисовывал подлинные, сохранившиеся после гибели города вещи.