IV
Интересно, представлял ли себе Каумов, какое значение впоследствии приобретет этот день, болезненно выбивающийся из однообразно-томительной колеи? И ведь как все-таки непропорционально устроена жизнь: годами сидишь, гниешь, ждешь хоть малейшего движения, хоть крошечного колебания среды, чтобы предать импульс мысли и телу, и вдруг в один момент на тебя обрушивается неудержимый шквал каких-то по обыкновенному ужасных реалий, а за ними вслед врываются гнет, давление, невыносимое чувство необратимости и бесповоротности этого проклятого времени. Вот оно давит, что есть мочи, создавая определенную, острую, как заноза, точку, и в бесконечном пространстве мягких, ветром подбитых абстракций образуется брешь, через которую приходят к человеку и болезни, и одержимости, и юродивые блаженства.
Для Каумова это был именно тот самый шквал. Его сверстнику, скорее всего, избиваемый и кладбище показались бы привычными мирскими мелочами, но Александр ехал теперь, как с фронта, нравственно и физически искалеченный. Его резко хватил озноб, на лбу выступил пот, и быстро-быстро мчало куда-то слабое сердце. Он улыбался, но новой - циничной, алчно-нездоровой улыбкой, как будто отчаянно усмехаясь перед лицом чего-то неизбежного, несокрушимого.
Слева от него сидели двое: практический лысый мужчина с желтыми от никотина усами и мечтательно-стыдливая, прекрасная для своего возраста женщина, его подруга. Она снисходительно глядела в бескрайние дали и властно, и так нежно убирала со своих ног его красную, рабочую руку, а он, слегка неопрятный и испачканный, застыл от удовольствия у нее на плече. На ее белом, благородном пальто оставались небольшие пятна, но эти пятна надо было принять, чтобы помочь, чтобы спасти безотрадную душу. И она знает: нельзя отвергать таких покорных дурачков, как этот чумазенький человекопес: нет на всей земле созданий чище, чем они. Сашка же, ощущая ее естественный, но тщательно скрываемый стыд, намеренно смотрел все более пристально и нагло, желая вызвать слезы, и так увлекся этим, что до самой своей остановки не мог оторвать взгляда.
Дома его ждала, наверное, самая неприятная картина, про возможность которой Александр в случившейся суматохе совсем забыл - вернулись родители. Иван Каумов, такой в меру грозный и мужественный отец, имеющий прибыльный бизнес в транспортной отрасли, сидел у телевизора и бездумно, ненужно смотрел отрывок из американского сериала про подростков. Татьяна Каумова, верная и глупая женщина, его жена, занималась чем-то на кухне. Сперва навстречу Сашке вскочил отец и протянул ему свою волосатую руку.
- Дарова, е-мое, - весело скалясь, произнес он. - Ну что, повеселился?
- Нет, нет, - спокойно и твердо чеканил неестественные слова Александр, - я занимался на этих выходных, погулял немного, да и все...
Знал бы читатель, каких титанических усилий стоила Каумову эта развязность, это привычное домашнее притворство, существующее всюду среди средних людей, чтобы не сбивались ритмы скудной на радости и горести семейной жизни, которая, кажется, делает человека без сопротивления настолько статичным, что тот совсем перестает удивляться, что каждый раз все хорошо, что каждый раз все одинаково и без изменений. Так и стоит Иван, опираясь на свой дорогой дипломат с документиками, действительно веря словам сына, когда, на самом деле, перед ним - раздробленное, никчемное, жалкое существо, которое перешло из прежнего, равнодушного вакуума в непереносимую боль, природная защита от которой - бес, складывающий каждую эмоцию, каждое движение, каждую суть в плоть какого-то мерзкого душевного гнойника. Неужели не заметен никому тот новый огонь, пылающий в глазах Александра? Расфуфыренная, пышная Татьяна тоже подошла поздороваться с сыном, как будто в слепую целуя необычный румянец его щеки. Он тихонечко улыбнулся ей в ответ, а внутри себя все пресекал навязчивую мысль вцепиться зубами ей в шею, да так, чтобы ряды зубов соединились в следующий раз уже под ее кожей, противно-приторной от дешевых духов.
- Ах, смотри, Сашка, что я нашла там в сувенирной лавке. Надо же, даже в этой Богом забытой деревушке ей нашлось место!
Татьяна достала из-под фартука металлическую цепь, на которой висела крохотная копия "Сикстинской Мадонны".
- Мне нравится, - неловко просипел Александр, вскипая внутри от негодования на эту широкопотребительскую, омерзительно-ленивую любовь к искусству, в которой не было ни капли выстраданной самоотдачи, а значит не было и не капли любви к недоступному, но Татьяна считала себя ценителем и могла часами впустую щебетать про тот или иной шедевр Микеланджело, Дюрера или того же Рафаэля. Она любила всякую безделушку, в которой виднелся хоть намек на что-то возвышенное, а Иван мог финансово обеспечивать ей эту слабость. "Серая гармония", - так еще год назад обозначил себе Сашка брак своих родителей.
- Ох, что-то устал я, пойду посплю, - сказал он, наконец, открывая дверь в свою электрически заряженную комнату.
- Сладких снов, дорогой, - взвизгнула Татьяна, а потом шепнула на ушко мужу, - какой прекрасный у нас сын! А сын в это же время никак не понимал, что с ним происходит, и недоумевал, почему от грязного сношательства его родителей (которое он очень отчетливо себе представлял) родился он, человек, а не какая-нибудь склизкая змея или жаба. Вместе с ним в комнату, окна которой неизменно выходили на завод-крематорий, где, как теперь окончательно был уверен Сашка, сжигают трупы, внесся какой-то легкий, неуютный ветер, даже листья тетради на столе немного всколыхнулись. Что-то хрустнуло за стеной. Каумов снял с себя одежду, лег в постель, бессознательно разодрал в кровь левую ладонь, и повернулся на бок, но сон впервые за долгое время не хотел приходить. И тут Сашка явственно ощутил, что с ним такое, что произошел невозвратный переворот мира с ног на безголовую шею. Вся информация, вся эта нелепица, которую он к чему-то знал, перемешалась, перепуталась, как разбросанные нитки, но внешнее сдавило всю эту еле натянутую на нервах сеть в один несуразный клубок, из-за чего мысли приняли страшнейшие формы без посторонних пределов, отстранненые от понятия истины или лжи, хотя в каждой мысли этого совершенно обновленного Сашки была, конечно, и примесь правды. Внезапно вынырнули все обрывки, все эти выдернутые знания, фильтруясь сознанием до той степени, что чье-то пыльное, старое становилось чистым, новым, своим. Каумов теоритически знал и это, а противиться никак не мог. Сколько раз с помощью сторонних источников он приходил к тому, что нет ничего до конца личного для существа общественного, но теперь всякая чушь, всякое видение и всякое озарения казались ему сугубо внутренними от его избранности, от его нечеловеческих привилегий.
Он лежал и представлял, а себя при этом убеждал в том, что по неведомому, высшему велению видел бесконечные кубы тюрем, замкнутых в один огромный куб-тюрьму. Это была такая проекция пространства, уменьшавшего объекты в размере в алгебраической прогрессии, оставляя между ними минимальное расстояние. Ничего не существовало для взгляда, кроме одной большой тюрьмы с миллиардами этажей. И тут, казалось бы, пора было бы отчаяться искателю свободы, но встает вопрос в уровне твоего положения, то есть насколько твоя клетка приближена к центру-точке. В каждой клетке обитает всего по одному человеку: никто ни с кем не соприкасается, все лишь любуются друг другом через прозрачную решетку. Каумову хотелось блевать, потому что во всем этом видении был исключительно белоснежный цвет, ярчайший и стерильный, абсолютно ненавистный тем, для кого счастье - в грязи. А таких много. И в этом тошнотворном порыве на ум ему пришла презабавная мысль: "Счастье же зависит лишь от уровня смирения. Рай тогда - вот там, в са-амом центре. Да-а-а... Только ведь высшие существа пускай расставляют этих манекенов по "коэффициенту раболепия", ха-ха-ха, человек не отследит всех безупречных тонкостей, будь он тысячу раз великий поэт. Не-е, невозможно. И окончательный бунт невозможен, потому что в любом случае он наткнется на стену, бунт - признак отчаяния, означающие, что и вы, высшие существа, такие же глупцы."
