Варенька уж надоела своей красотой, до которой далеко, за которой надо куда-то ехать, ухаживать, стараться, бороться с отчаянием и пустотой. "Зачем?", - проносилось у Александра в голове, и он даже радовался, что не мог найти толковой причины ехать в холод на другой конец города. Он вообще жил практически безвылазно на окраине, крутясь в ногтевой грязи у городской суеты, а в сердце, в центр, где кипит жизнь, он выезжал лишь по крайней нужде. Чтобы избавиться от назойливого образа, Каумов встал и как-то бесцельно, медленно побрел, но тщетно: она - всюду, и только время постепенно, кое-как унесет ее из головы. Где-то на дне сознания двигалась, кричала правда: "Надо бы к Вареньке поехать! Там упоение, там счастье!", но рефлекторный самообман уже приятно окутал Каумова, и он, сгорбившись, одиноко плутал по одним и тем же тропинкам и дорожкам. Холод за это время уже покрыл инеем его ум, но Сашка знал, что вскоре и вовсе будет лютый мороз, а потому деваться ему было некуда. Кроме промозглости ничего Александр в мире теперь не видел и не чувствовал: он как бы оторвался от его теплой груди, от его щедрых сосцов, и голодный шел в никуда.
Внезапно в отрешенные глаза блеснул еле видимый свет ксеноновых фар; Каумов вроде подумал с секунду, хотя фактически просто остановился на месте, и вдруг импульсивно, непонятно зачем запрыгнул в мимопроезжающий автобус. Он сел у окна, прижав под себя ноги, и стал пристально смотреть на свое тоскливое, осеннее лицо.
Наверное, никогда не видел он себя так отчетливо. И так страшно становилось от полной ясности того, что это - "я" и что это "я" - навсегда. Никогда не испытывал Каумов такого четкого, определенного осознания, и долго не мог он оторвать от прозрачного стекла свой взор, совсем забыв о нескончаемом мельтешении домов, машин, людей, деревьев. Его тусклые, серо-голубые глаза высовывались из-под грузных век и грациозных, порхающих, каких-то буквально женских ресниц. Брови его были по-детски умилительно вздернуты, а губы отчего-то надулись в двух толстеньких, оскорбленных, розовых гусеничек. Скулы резко выдавались из-под тоненькой, аккуратно натянутой кожи, напоминая какие-то обглоданные, иссохшие кости, скрытые посреди арийского черепа. В целом, лицо Александра было чистое, чуть красное после мороза, и шелковое, как атлас: без бороды, усов и прочей мало-мальской растительности. Прическа его была самая обыкновенная: темные, щекочущие ушные хрящи, прямые, взъерошенные волосы, которые Александр никогда не расчесывал, погружаясь для самого себя, для неуловимого самоудовлетворения в образ полухмельного, равнодушного и веселого приятеля.
"Да кто же я такой? Что есть мое, только мое в этом дурацком мире?", - нечленораздельно, неуправляемым вихрем носилось в его голове - и все риторически, и все без ответа. Сознание Александра аномально полое, ничего там как следует не рассмотреть: на фоне черной, первозданной пустоты все витают хаотичные частицы, наделенные какой-то бессмысленной, уродливой информацией. И нельзя было поймать хоть одну эту проклятую частичку: она вмиг растворялась, опускаясь в эту черную, невидимую глубину. Каумов не владел ни острым умом, ни феноменальной памятью: он с рождения был безвольный, как будто лишенный души, толстосум, который от безделья беспорядочно пожирал знания, обвивался, как плющом, чужим бисером, но ему все было мало, и натура такая: никогда ему не будет достаточно. Что самое удивительное, Александр даже не страдал по поводу относительности всего и вся в этом мире, как иные мудрецы, не прошедшие катарсис, у него не рождалось сомнений насчет той или иной догмы, того или иного утверждения: все вертелось, кружилось, лишаясь своей сути, и Сашка, как обреченный странник, скитался меж искушающих плодов мировоззрений и миропониманий, которые оставалось, казалось, только выбрать, сорвать, и жизнь, наконец, потечет в свете хоть какого-нибудь небесного светила. Благодетели мира сего даровали ему выбор, но не научили выбирать, и вот он апатично влачится, давимый со всех сторон чужими целями, грезами и мечтами. Изо дня в день он рыщет по книгам, по статейкам, по сайтам, перескакивая с лоскутков Ницше на цитаты из Библии, с интерактивной геометрии Лобачевского на манящую теорию фармацевтического заговора, хотя, кажется, лучше б вместо этой бесполезной мути встречался преспокойненько с друзьями, учился в школе, как все, помогал бы родным, искал семьи и счастья, обретая вновь ту самую прекрасную и добрую, почти крестьянскую простоту. Ах, забавно, отнял ведь кто-то избранный эту блаженную простоту, посчитав человека великим, огромным, и тони ты теперь пьяный в потоках, которые здесь в мире отовсюду, из каждой щели бьют, и все равно, насколько это несообразно для твоего теплого, бытового ума. Где-то обязан оставаться осадок, и неужели никто не боится тех причудливо-ужасных форм, в которые он может незаметно превратиться? Пусть Сашка не сталкивался до сих пор в силу возраста с реалиями, будучи в меру, по-обывательски изнеженным, за это разве должно ему весь земной срок томиться? Он мыслит невыразимыми абстракциями, он, может, и есть медиум, пророк, посланник Бога, да все ж человек: и ни выразить, ни осознать ему настроение космоса, вселенной. Спросите у кого-нибудь из его приятелей, как бы эдак емко описать Каумова, и они вам твердо, без запинки ответят: "Ни рыба ни мясо". Он никого никогда особенно не привлекал: к нему ничто не может тянуть, нет у него твердого, непоколебимого "своего", которым, как сетями, можно было б обольщать и привлекать, он - пустышка, незаметно появляющийся раз у кого-нибудь в жизни, совсем ненадолго, где-то на далеком горизонте, и вскоре бесследно оттуда пропадающий. Каумов от собственной же слабости покорно терпел такое положение, от каждой мельчайшей дисгармонии вмиг раздражаясь, а потому проводя практически каждый день в желчной тревоге и ядовитом беспокойстве. Все эти нервозные, а иногда и психопатические флюиды нельзя было облачить в конкретную форму, применить их куда-либо, а значит приходилось сидеть, ждать, скучать, глядеть, терпеть, и все безучастно...
Независимое пролетело время, автобус был уж где-то загородом и, оторвавшись, наконец, от своей детской физиономии, Александр посмотрел за окно. Такое неожиданно-приятное удивление вдруг охватило его, когда вместо серых домов, серого асфальта и тесных улиц, увидел он яркое, деревенское, русское раздолье. На пологой равнине, в шаткой последовательности стояли друг за другом деревянные дома, покосившиеся заборы, полуразрушенные, а где-то дотла сгоревшие сараи и маленькие, убогонькие дачные участки. Кое-где горел тусклый свет и дымила золистым дымом труба. Каумов как будто слышал, как мирно трещат поленья в печках, как будто ощущал, какими нежными волнами расходится по дому тепло, и даже раздражение пропадало у него от неизъяснимой, ничего не понимающей радости! Высокие клены раздевались, небрежно скидывая с сухих веточек листья, которые, качаясь по гладкому ветру, опускались все ближе и ближе к свободной земле, где в братской могиле лежали тысячи таких же, друг на друга похожих разноцветных листочка. И сам Александр так похож был на эти обреченные листья, колеблемые неутешным, мягким ветром, что становилось отрадно от вида чьей-то, но словно твоей участи. Сменился пейзаж: пропали дома, возник из ниоткуда хвойный лес, а вместе с ним и разнородный русский мусор: от стеклянных бутылок до ржавых полозьев рельс, раскиданных по грязным, мшистым канавам. Сменилось, как по приказу, и настроение - вновь это чертово электрическое покалывание и запертая со всех сторон клетка. За лесом и мусором поджидал маленький, сельского типа городишко с рынком, торговым центром и серыми, пятиэтажными домами, пропахшими насквозь цветущим маком, алкоголем, дешевым табаком и злобной бедностью. "Конечная остановка, просим всех пассажиров покинуть салон", - механически протрещал в динамике женский голос, и Александр лениво вышел на улицу.
На него тут же дыхнуло едкой прохладой и, кутаясь в едва ли утепленную куртку, он пошел вперед. "Что это? Не может быть!", - в трепетном, боязливом восторге зазвенели его чувства, когда он вгляделся в мертвецки усталый народ, что маршировал ему навстречу. Как же она выделялась среди этих людей! Аполинская Варвара гордо, обаятельно ступала прямо к Александру, и легко, ненавязчиво, ни чуть не смущаясь, смотрела ему прямо в глаза. Она так заманчива, потому что не идеальна, но чем-то неправильным, что мысль не способна уловить, цепляет свою жертву намертво. Внутри у Сашки все перевернулось: какая-то мышь пробежала и все переворошила, опрокинула, разбила, и ноги сами по себе, без участия ума, нервозно, в замешательстве ускоряли шаг навстречу ей. Казалось, с уст уж были готовы сорваться робкие слова приветствия, как Варенька, избегая встречи, тихонько повернула за угол и исчезла. Ей не хотелось обременять себя неудобным, стеснительным разговором с этим скучнейшим Каумовым, тем более она спешила на занятия по конному спорту, да и какое ей вообще было дело до его раздражений, дерганий и болезненных метаний? Все в тоскливой, непроницаемой дымке, и Сашка вдалеке от дома, и снова совсем один.
