III

Через дорогу находилось небольшое кладбище, замкнутое в кованой, черной, покосившейся ограде. "И нафига я сюда приехал? Чего я здесь ищу?", - нелепо стучалось что-то внутри. Кажется, садись в автобус, поезжай обратно и спи себе целый день, поправляй здоровье и мечтай, однако нечто неведомое, мистическое, по крайней не ощутимое Каумовым, повелительно влекло его к могильнику. Все тело словно взяли под уздцы и, грозясь кнутом, местью, вели в разрушительные объятия мертвых. Перед кладбищем летали вороны по невысоким кучкам перекопанной земли, слетались роем мухи на застывший посреди тротуара лошадиный помет, медленными роботами передвигались рядом люди и чем-то ехидным, сардоническим смердел вокруг весь воздух. Ни единое чудо не могло бы сейчас удивить Александра, напротив, он все ждал, когда же появится из-под асфальта какая-нибудь скверная, огромная нежить и громогласно расхохотавшись, прошепчет ему над ухом: "Попался!".

Какой же все-таки человек мастер ретушевки! Грозное, сырое, пропахшее смолой и смертью кладбище встречало посетителей обиходно-социальным стендом с информацией и расписанием, сторожевой будкой, где вечно хмельной сторож беззаботно смотрел телевизор и какой-то лавкой, где корыстные торгаши в любое время суток радушно упакуют вашего родственничка под землю, поставив над его прахом наспех изготовленных памятник. Как же все это чуждо Александру! Он всюду видит только ее: нагую, губительную, неотступную - в каждом имени, в каждом портрете, во всех этих тщетно-поэтических эпитафиях. Вот военный в фуражке улыбается с черного камня жемчужной улыбкой, а здесь - чья-то милая, заботливая жена мигает эмалевыми глазками, за ней - богатый немец, тлеющий в христианском кресте, и сбоку - совсем еще дитятко, семнадцатилетняя девчонка, грациозно упавшая когда-то в пьяном угаре с седьмого этажа. И все это крутится неудержимым потоком, размывается, расчленяется, а после в единый миг сливается в страшный крик, лишь от здорового ума запертый в груди. Ветер свищет, воет и деревья в ниглеже, готовясь к буре, дрожащим хрустом склоняются к могилам. Мокрые сучья, похожие на грязные когти, ласкают тусклые, черно-белые лица, скребутся внутрь по дешевой, лязгающей эмали. Узенькие тропки, засыпанные желтыми листьями, выводили Александра к новым скорбям, к новым именам, которые изучаешь, как ребенок - высшую математику, и все ждешь, что какая-то неизвестная формула сработает, и мертвец, словно ошпаренный кипятком, весь обгорелый, кричащий от боли, вылезет в серый свет. Каумов - сам, как мертвец, как сгорбленный призрак, парящий легкой походкой над землей, думал, как бы наладить связь, контакт с этими надгробиями, чтобы отсюда, из мира живых узнавать, чем там мается сгнивший Шекспир, что нового выдумал истлевший Фрейд, ведь сколько пользы для всех сфер общества! И все бы он беспорядочно перемещался от одного гения к другому и сам бы стал наконец нелепым, совершенно изуродованно сложенным пазлом гения. Какие-то независимые, полностью самостоятельные образы возникали в его голове, и окружающий гнет: все эти фамилии, слезы, камни, кресты вмиг улетучивались. Ему представлялось, как Антон подъезжает к какому-то помпезному замку на блестящем фаэтоне, приглашает его садиться и ехать в резиденцию к Ною на чашечку кофе... О, как все это пусто!

Александр чуть не упал с отвесного холма, предавшись этому неконтролируемому потоку. Кладбище кончилось. Вниз спускалась витиеватая тропинка, постепенно исчезая перед вольным, пустым русским полем, объявшим свободой многие гектары блеклой, желто-коричневой ржи, которую вскоре должен припорошить белесый снег. Впав в какое-то забытье, растеряв даже прелестное воображение, полым сосудом побрел Каумов назад. У выхода впервые пробился меж клубных туч единственный, милосердный солнечный луч. Ворон, раскричавшись истерическим карканьем, взлетел, и над черным бугорком блеснул в небесном свете золотистый нимб. По крайней мере, так показалось Сашке. У него уже давно с голода жалобно ныл желудок, и он, не прощаясь с забвением, покинул территорию могильника, повернул за угол и вошел в магазин. Только на кассе он вспомнил, что у него совсем нет денег. Плохо. Воздух все тот же. Надо сходить помочиться и возвращаться домой: и спать, и спать, и спать.

Мрачный и холодный он свернул во двор. Все одно и то же: в центре - детская площадка, от нее расходятся по подъездам мамаши с детьми, а у подъездов - подходящие, темные кусты. Александр не успел до конца расстегнуть ширинку, как равнодушным глазом уловил следующую сцену: у скамейки двое мужчин яростно избивали кого-то ногами, без сожаления хватали за волосы, плевали на обездвиженную тушку и дальше били.

- Подонок, тварь, - шипел сквозь зубы первый.

- Получай, гнида, - и второй с размаху, свирепо впечатывал голову избиваемого в асфальт.

- Помоги-ите, - захлебываясь рвотой и кровью, хрипел избиваемый. Его не было инстинктивно жалко, как бывает жалко бездомных собачек или бессильных перед бесчинством родителей детей. Это был обычный толстоватый, зрелый мужчина в синем пуховике и в грязных штанишках с опухшим, задыхающимся, багряным лицом. Непонятна причина, по которой он оказался в таком положении, но и за несколько метров можно было учуять, что он был, кажется, жутко пьян. В окошке на первом этаже безудержно ревел маленький мальчик, разглядывая эту страшную картину. А двое разъяренных старались изо всех сил и, была бы у них под руками арматура или увесистый камень, забулдыгу уже б забили насмерть, но и так ему явно оставалось недолго. Его всхлипываний и омерзительных шипений никто не слышал, а люди в таких городках обычно целыми днями по домам сидят, и нашли бы его только к вечеру - окоченевшего и бездыханного, если бы вдруг не случилось невероятное.

Каумов, в оцепенении сжавшийся за кустами, размышляющий, как бы незаметно отсюда ускользнуть, внезапно прозрел. Он ясно и твердо осознал, что пусть мужчина пьян, возможно, сверх того еще и порочен, и глубоко виновен перед всем светом, что пусть он не скулящий песик и не беспомощный ребенок, а все же - человек. Человек! "И я, я один имею возможность спасти!" Почему он не мог практическим умом дойти до того, что надо позвонить в скорую, в полицию, а пока те приезжают, пройтись по квартирам, поискать крепких мужичков и окончательно спасти - непонятно, только он, не робея и не боясь, пошел, выпрямившись во весь рост, прямо к скамейке.

- Эй, хватит!, - твердо и даже нагло звенел его голос. Мужчины не услышали. Тогда Александр решительно похлопал одного по спине и, когда тот обернулся, повторил.

- Перестаньте.

- Эге!, - одновременно рассмеялись ему в ответ два свиных рыла. - Шел бы ты лучше отсюда по добру по здорову.

- Вы же его до смерти изобьете!, - в искреннем, сострадательном возмущении вскрикнул Каумов. Удивительно, что он говорил, действовал полностью сознательно, пообещав себе во что бы то ни стало помочь мужчине. Уверенность, сила - то, что он не мог приобрести за годы тщетных попыток переломить свое нутро, пришло по велению жизни, случая.

- Иди домой, кому говорят!, - сверкая налитыми желчью, красными глазами, промолвил первый.

- Давайте договоримся: вы его оставите, а я в полицию не пойду, и все обойдется, и всем ведь только лучше будет.

- А давай ты заткнешься, - брякнул первый, и за ним второй. - Или лучше смотри!, - и крепким ударом переломал бедняге нос, откуда мигом новым потоком хлынула кровь на бледнеющее лицо.

- Помоги-и, - сипел избиваемый. - На еще!, - усмехался второй, - и замшевым ботфортом он бил прямо в ребра; послышался тихий хруст. - Что ты сделаешь?, - расплывался он в довольной, бесстрашной улыбке.

Каумов, окончательно совладав с собой, не колеблясь и не сомневаясь, оттолкнул его, но тот, лишь легонько пошатнувшись, вернулся на прежнее место. В следующую секунду Александр уже валялся со звоном в ушах в тех самых темных кустах, и над лицом его зависла грязная, измазанная в каком-то кале, подошва. - Уходи!, - грозно шепнул чей-то бас. Не помня себя, Сашка ринулся со всех ног прочь, забыв позвонить в скорую, в полицию, полностью закрывшись в себе, в своей, как он посчитал, ни чем неисправимой слабости. Добежав до остановки, он импульсивно сел в автобус и заплакал.