- Слушай, ну правда, прости, но лучше бы не задерживаться.
Чебестов безмолвно кивнул в ответ. Молчание казалось невыносимо напряженным, и только чтоб от него избавиться, Александр механически спросил.
- Завтра увидимся?
- Не думаю. Я песню с Димой записываю. Тьфу ты, какой горький!, - пропищал охрипшим басом Антон.
- Жаль, - держался в рамках игры Каумов. - Кстати, я тот текст свой про бойцов забросил, не получается. Музыку даже записывал под него - без толку. Я думаю, лучше бы сейчас рассказик какой написать, в голове что-то интересное наклевывается.
- Господи, я не могу понять, отчего все твои увлечения так быстро перегорают! Мне нравился тот текст, - вроде как искренне просипел Антон, - а ты... Как ты мне надоел! Туда-сюда, как кузнечик, прыгаешь, и нигде тебе не усидеть, так и перелетаешь с музыки на литературу, с литературы на режиссуру, с режиссуры на психологию. Да что я говорю-то...
-Ну, я... ищу себя, а это, может, до поры до времени мои маски, - весь сжался как-то внутрь себя Каумов. Чебестов, мигом почувствовав свое превосходство, унижающе усмехнулся, встал и, чуть шатаясь, прошел в коридор. Александр, как пес, последовал за ним.
- Ты пойми, Сашка, маски - вещь замечательная и, если ловко ими владеть, много дорог в этом мире перед тобою откроются. Но окутать себя дурманом образа - то же искусство, а ты, видимо, считаешь, что достаточно просто на день сменить модель поведения, и все: ты поразил всех своим шармом. Нет! У тебя ничего не выйдет, ты же знаешь, не такой ты человек. Сам по себе ты лучше, а твои смешные попытки надеть какую-то яркую, пеструю маску скрывают это твое нечто первоначальное, что-то, наверное, и впрямь очень хорошее. Пожалуйста, ну, хватит дергаться и метаться, это не возымеет результата. Если продолжишь, то станешь тогда, скорее всего, просто бессвязным набором недоделанных масок и брошенных образов, не более, и все от тебя отвернуться. Маски ведь только затем нужны, чтобы плохое скрывать, а ты с их помощью, наоборот, все слишком напоказ выставляешь, - в упоении закончил Антон.
"Что же тогда твой образ не скрывает твоей гадкой личины?", -подумал, но не осмелился произнести вслух Каумов. Он угрюмо молчал, одевая джинсы и рывком перекидывая вокруг своей тоненькой, жилистой шеи темно-зеленый шарф. Его вновь незаметно, внезапно для него самого вывели из равновесия, и какие-то острые частицы завертелись в голове и под диафрагмой. Хотелось куда-то себя применить, но всюду, в каждом порыве и стремлении встречал он тихое отторжение, и замирал, охваченный одиночеством в неприятной, холодной клетке беспокойства. Весь воздух за этой решеткой был настолько пропитан убийственной скукой, что для того, чтобы присесть, подумать, оценить, нужно было усилие, а в слабости воздух позволял лишь отчаянно, не жалея себя, биться крепким черепом о железные прутья. Несмотря на омерзительность внутри этой клетки, несмотря на явные бреши, сквозь которые легко можно было вылезти в лапы умиротворения или потоки определенных грез и желаний, Каумов оставался здесь, бездействуя и до самого нутра дрожа тревогой, мраком, и все никак не хотел он поднять взгляда, чтобы наконец увидеть, что вокруг - свобода, эфир обычного, приятного существования. Александр сам запирал все входы и выходы и в тесноте страдал от медленно-медленно разъедающих электрических покалываний. Теперь он в клетке, не рвется наружу, сидит одичалым зверем и смотрит на то, что ненавидит.
Чебестов - успешный, земной, счастливый, недостижимый выходит во двор, уверенно, словно все у него подчинении, озирается по сторонам и спокойно, гордо закуривает, едва ли задумываясь о том, какой он вирус сейчас для своего раболепного Каумова. Наверное, единственное, что их по-настоящему объединяло - то, что они совсем не умели чувствовать людей - они были лишены той избирательной интуиции, которая позволяет окружать себя верными, честными и сразу видеть трагедии и комедии всех прочих. Правда, Сашка все же признавал свое бессилие, а Антон был бесповоротно убежден, что природа одарила его разборчивостью и всеведением. Они стояли рядом, любуясь спящей окраиной, мерзли и молча курили. Им вновь стало скучно друг с другом.
- Ну, пока, - протянул руку, выдыхая остатки сизого дыма, Чебестов.
- Пока, - твердо произнес голос Каумова; "Наконец-то!", - в туманном торжестве промычал разум.
Антон уж скрылся из виду, а Александр все не находил себе места, безобидным медвежонком переминаясь с ноги на ногу. Отыскав скамейку, он присел и машинально закурил следующую сигаретку, тупорыло и лениво пронзая взглядом блеклую, бледно-желтую травинку, но, вероятно, зрачки его уже были готовы в один момент вслепую рассыпаться и без разбора разбежаться ко всем точкам пространства.
II
Дома однообразно чередовались, как в калейдоскопе из одинаковых стеклышек. Где-то ревел мотор погибающего автомобиля, под ногами вертелся рыжий, озябший кот, рядом из окна высунулась полуобнаженная девушка, но все это проносилось скрытно, неощутимо - улица была пустынной, как гробница, и голые деревья, и последние опадающие листья, монотонно летящие к грязной почве, и издыхание мотора: все пахло тусклой статикой. Откуда ж тогда такое раздражение? Каумов мечтал как будто вывернуться из себя, вытряхнуть все мешающие потроха и вернуться к обыденному, бледно-розовому состоянию. По привычке, чтобы не усугублять положение, он достал наушники, и стал слушать музыку. Он не выделял для себя каких-то исполнителей, каких-то жанров, а просто фоном для серой жизни устанавливал разносортные, но, по сути, никчемные песенки с теряющимся в метафорах смыслом.
Чье-то приятное женское контральто заставило его случайно наткнуться внутри себя на образ нежной и чистой Вареньки. Он не до конца чувствовал, а, вернее, не до конца осознавал, любит ли он ее или нет, но она точно немножко сводила его с ума. Рассыпанные по ее личику в какой-то необъяснимой гармонии веснушки так и манили расцеловать их, а потом спуститься к улыбающимся губам и слиться в абсолютном, сладком, как месть, поцелуе. Каумову грезилось временами, что вместо черного завода сияют на него из-за окна два ее голубеньких кристаллика, и он блаженно растекается в жару, в лихорадке по креслу, наслаждаясь этим устремленным лишь на него одного взором. Белая фигура Вареньки, словно изваяние из гипса, иногда так будоражила его, что он не мог усидеть на месте и все метался, метался, лишь бы себя чем-нибудь занять, отвлечь. Ее детские, беспомощные, будто осыпанные пудрой, ручонки, как во сне, манили его к себе: он видел, как спадают вниз все тонкие, кружевные, соблазнительные одежды и открывается этот девственный, белоснежный мир. Если бы не милая Варечка, Сашка, скорее всего, так бы и увяз в трясине беспокойства, тревоги, всеохватывающей пустоты мысли и чувства, но с ней он встретился всего раз, и вот: сколько беззаботных бредней, сколько трепетных химер-мгновений. В тот день она была с ним учтива, даже несколько сочувственна, но и зародыша какой-нибудь симпатии, влюбленности там в помине не было, однако Каумов уж забыл и искренно поверил, что он - таинственный призрак, неустанно странствующий по ее сердцу. Вечерами, забывая о ее голубеньких, гипнотизирующих глазках, Александр, бывало, грезил каким-то рвущимися вовне развратными истязаниями, внутренне возвышаясь до грубого, жестокого, но властно-милосердного повелителя. И сам он, наверное, пугался этих сладострастных картин более всего. Однако никакими силами не удавалось ему отогнать, одолеть их, и уже не мог он представить себе отношения с девушкой без этих болезненно-приятных, изнывающих в огне, ласк, но с ней он даже внутри себя робел, лишь вспоминая ее смущенный румянец, восхищаясь ее чистотой и непорочностью. Для него это была та самая ewige Weiblichkeit, к которой тело само липнет, как мед, но которая свята до той степени, что к ней нельзя прикоснуться. Однако ж не только ее целомудрие пугало его, он и сам был какой-то немощный, исключительно мечтающий садист. Энергия его хилой плоти шла вразрез с напевами мутного сознания, где изо дня в день в какой-то дымке мелькали тела, приказы, насилие и самая искренняя покорность.
