Тора продолжала сидеть, погруженная в свои мысли, когда Холмфрид закончила свой рассказ. Ведь это она, Тора, поддалась в конце концов уговорам Энунда во время его посещений Эгга.

Она снова стала посещать церковь, хотя и для нее, и для других было тяжело спускаться вниз к Стейнкьеру.

Иногда Энунд приносил в Эгга святые дары и причащал ее. Эльвир ничего не говорил по этому поводу, лишь вскользь бросил Энунду, что священник должен следить за тем, чтобы хлеб и вино тайной вечери не были осквернены в доме отступника. Но Энунд не терял самообладания: он выразил надежду, что присутствие Христа может освятить дом.

Несмотря на вновь обретенную любовь к христианству, Тора была неспокойна: что-то мучило ее. Даже на исповеди она не решалась сказать об этом — о том, что она не такая беспомощная, какой хочет казаться. И она содрогалась при мысли о суде Господнем. Ведь Энунд был не из тех, кто смотрел сквозь пальцы на то, что кто-то, кривя душой, принимал святое тело Господне — он грозил за это всяческими карами.

Но страх перед судом людей, узнавших, как она лгала им все эти годы, был куда сильнее. Вот почему она со страхом и трепетом откладывала признание. И только мысль о святой Сунниве, отдавшейся без оглядки в руки Господа, заставила Тору, наконец, решиться принять то, что должно было произойти после ее признания. И со смешанным чувством страха и облегчения она послала за Энундом.

Священник пробыл у нее долго. И когда он, наконец, вышел, она была переполнена ощущением неизвестного ей доныне покоя. Ведь Энунд, так сурово отчитывавший своих прихожан, не осудил и не упрекнул ее. Его слова были мягкими и утешительными, он говорил о Божественной любви и о Его бесконечном терпении по отношению к грешникам. Но потом он сказал, что даже если это для нее и трудно, лучше всего будет снова научиться ходить. И он сказал еще, что она должна рассказать правду Эльвиру, помогавшему ей все эти годы, и попросить у него прощения.

Она сидела и думала, как бы ей рассказать все это Эльвиру, она пыталась подобрать слова… И она возносила тихую молитву святой Сунниве и просила ее о прощении. Ведь чем больше она думала об этом, тем труднее казался ей разговор с сыном. И она подумала, что можно попросить Сигрид замолвить за нее слово, ведь они дружили все эти годы. Но ей пришлось отказаться от этой мысли, ведь священник сказал ей, что она должна сделать все сама.

И только поздним вечером она наконец решилась попросить Эльвира поговорить с ним наедине.

Эльвир был удивлен, он давно уже не припоминал, чтобы у его матери появлялись подобные желания. И он сгорал от любопытства, садясь возле нее. Но, увидев лихорадочный румянец на ее щеках и слыша, как она подбирает слова, он испугался, подумав, что случилось что-то плохое, и у него возникло желание помочь ей.

Даже в скорби его мать всегда оставалась суровой. Теперь же она казалась ему растерянной и беспомощной. И Эльвир сделал то, чего не делал с самого детства: погладил ее по щеке и улыбнулся.

Она с трудом сдерживала слезы, голос был хриплым, слова подбирались с трудом.

— Я дурачила вас все эти годы, — сказала она. — Это неправда, что у меня не ходят ноги.

Эльвир уставился на нее, ему было трудно поверить, что она говорит правду.

Тора снова заговорила.

— Священник Энунд велел мне рассказать тебе всю правду, — сказала она, — и попросить у тебя прощения.

Она плотно сжала губы, но они все равно искривились.

И когда Эльвир понял, что она не только говорит всерьез, но еще и переживает сказанное, он не знал, смеяться ему или плакать.

— Дорогая мама, — наконец произнес он, — как тебе удалось держать это при себе столько лет?

— Мне не удалось держать это при себе, — сказала Тора, явно приходя в себя и поняв, что Эльвир был не столько рассержен, сколько удивлен.

— Гудрун поняла, в чем дело, — сказала она, — я узнала об этом после ее смерти.

И она рассказала, как Сигрид удалось разгадать ее тайну и что сказал по этому поводу Энунд.

Некоторое время Эльвир сидел молча.

— Энунд был прав, — сказал он. — Нам нужно снова поставить тебя на ноги. Но нет никакой необходимости оповещать всю округу о том, что ты так позорно дурачила нас! Ты и так была наказана тем, что сидела, не вставая, все эти годы. Когда будешь говорить с Энундом, передай ему от меня, что я не считаю нужным давать объяснения по этому поводу. Пусть каждый думает, что хочет.

Сразу после этого он сказал Сигрид, холодно глядя на нее:

— Я не знал, что ты так умеешь хранить от меня тайны!

— Что я должна была… — начала она, но он перебил ее:

— Может быть, между тобой и черноглазым скальдом было что-то такое, о чем я не знаю? Может быть, поэтому он так нагло усмехался, когда я выслал его из Эгга?

Он наклонился к ней, глаза его угрожающе сверкали.

— Эльвир! — предостерегающе произнесла она. — Не болтай глупости!

— Отвечай мне на мой вопрос! — сказал он.

— В этом нет необходимости. Сигват и я никогда не были вместе наедине.

— Откуда я знаю, что ты говоришь правду?

— Разве я тебе когда-нибудь лгала?

Он слегка опешил, вспомнив, как сам задал ей этот вопрос той ночью, когда поставил на карту все, чтобы завоевать ее.

И он понял, что она была права и что он сам болтает глупости. Но все-таки ему казалось, что она заслуживает нагоняя за то, что скрывала от него состояние матери.

— Не то, чтобы лгала… — сказал он, — но ты скрывала от меня правду, о которой должна была сообщить немедленно…

Заметив в его глазах веселье, она осторожно улыбнулась.

— Тебе в самом деле кажется, что Сигват достоин этого? — спросила она. — Значит, ты ставишь его выше, чем я…

Эльвир расхохотался.

— Я верю тебе, — сказал он. — Но после таких слов ты вообще-то не заслуживаешь…

Приближалось Рождество, но до них не доходило никаких слухов о том, где сейчас ярл Свейн.

И когда за четыре дня до солнцеворота фру Холмфрид родила дочь, никто по-прежнему ничего не знал. Девочка была слабенькой, и ее тут же окрестили; ее назвали Гуннхильд, и Тора была крестной матерью. И когда маленькая Гуннхильд окрепла, все вздохнули с облегчением. О бегстве ярла больше не говорили, и Сигрид казалось, что в усадьбе воцарилась гнетущая тишина.

Но за день до солнцеворота прошел слух о том, что показался корабль ярла. И он прибыл не пустым: с ним пришел чужой корабль, а также весельная лодка, прихваченная в Стейнкьере Олавом Харальдссоном; суда были нагружены мешками, как и при отплытии.

Не дожидаясь, пока его позовут, Эльвир поскакал на пристань вместе со своими людьми и сам ухватил канат, когда корабли причалили.

И вместе с ярлом Свейном они радостно поскакали обратно в Эгга.

— Сегодня мы будем пить вино! — сказал Эльвир. — Ни пиво, ни мед не годятся!

И только за столом все узнали, что произошло. Берсе Скальдторвессон встал и произнес песнь об их бегстве. Это была длинная песнь; в ней рассказывалось во всех подробностях о том, что произошло с тех пор, как ярл Свейн покинул Стейнкьер; и в каждой строфе был припев:

Увидев, что Олав вошел во фьорд, Свейн спрятал свой корабль в Мусвике, в результате чего смог избежать пленения. После этого он скрывался в окрестностях.

Король же, вернувшись из Стейнкьера, засел в Нидаросе, где им были заново отстроены дома, принадлежавшие когда-то Олаву Трюггвассону.

Узнав об этом, ярл Свейн и Эйнар Тамбарскьелве собрали войско и направились в Нидарос по суше. Но Олав был вовремя предупрежден. Ему удалось сбежать, на этот раз через фьорд — в Оркдал, а оттуда — через горы в Гудбрандсдален.

И ярл Свейн забрал обратно свои рождественские припасы, а также все то, что королевские воины побросали в спешке. В довершение всего он сжег королевский дом в Нидаросе.