— Если мои боги подставили мне подножку, я отплачу им тем же; и они не ждут от меня, что я буду отвечать на зло покорностью и смирением. И если твой Бог существует и чего-то хочет от меня, пусть он даст мне ощутимые доказательства этого.

— Святой Фома тоже просил доказательств, — тихо произнес священник. — И Иисус не отверг его, он дал ему требуемое доказательство. Если ты в самом деле нуждаешься в этом, Турир, ты получишь это доказательство, когда это будет угодно Господу.

Торберг, сидевший до этого и слушавший, вдруг задрожал, как продрогшая собака.

— Не нужно так серьезно принимать все это, — сказал он. — От закоренелого грешника требуется не так уж много, чтобы перед ним распахнулись врата рая; насколько я понимаю, достаточно окреститься, время от времени слушать мессу, каяться, исповедоваться, причащаться… И даже если кому-то и приходится некоторое время гореть в огне, он рано или поздно проходит через эти узкие врата. Безгрешных людей нет, даже сам привратник, насколько мне известно, был грешен…

— Да, — сказал Энунд. — Бог проявил свою милость и власть, сделав святым человека, предавшего Его сына. И ты тоже, как ты сам сказал, попадешь на небо, идя туда своей кривой дорогой и ведя, насколько мне известно, опасную и рискованную игру. Но когда ты попадешь в очистительный огонь, ты поймешь, как постыдно ты предал своего Бога, и с горечью раскаешься в этом.

— Энунд, — сказал Эльвир, — я думаю, ты достаточно наговорился за этот вечер. Что ты скажешь по поводу примирительного бочонка пива?

Все засмеялись. Разговор перешел в болтовню, и все сошли с корабля на землю.

Всю ночь дул ветер, а наутро пошел снег, сначала легкий и пушистый, потом густой и обильный, так что к полудню весь фьорд был окружен сугробами.

В старинном зале, где Сигрид сидела за ткацким станком, огонь горел в обоих очагах. Но она не была целиком поглощена работой: маленький Турир и дочь Гудрун цеплялись за ее юбку.

Грьетгард уже чувствовал себя большим — ему пошел седьмой год — и он сидел возле печки с отцом. Эльвир обтесывал новое топорище, мальчик строгал ножом щепку.

Но мысли Эльвира были далеко, и он рассеянно отвечал на болтовню сына.

В последнее время он часто сидел так, погрузившись в свои мысли, узнав о том, что Олав Харальдссон вернулся в страну.

Совершенно невероятным образом Олаву удалось захватить ярла Хакона Эрикссона: тот угодил в его когти вместе с двумя торговыми кораблями неподалеку от Стада.

Ярл Хакон был отпущен, но только после того, как дал клятву покинуть страну и никогда не поднимать меч против Олава.

После этого Олав отправился в Эстланд, где его мать, Аста дочь Гудбранда, была замужем за конунгом Сигурдом из Бенснеса, что возле фьорда Тюри. И здесь он угрозами добился того, что хёвдинги Уптшанда избрали его королем.

Эльвир думал, что если бы ярл Эрик не умер так скоропостижно в Англии, этого бы не произошло. Его сын Хакон не был прирожденным воином, и то же самое можно было сказать о ярле Свейне.

После встречи с Олавом Харальдссоном ярл Хакон отправился в Англию. Там он стал жить у брата матери, Кнута, который был сыном Свейна Вилобородого и королем Англии и Дании.

Эльвир вспомнил о предыдущем изгнании ярлов Ладе из страны. Это было в то время, когда королем Норвегии был Олав Трюгвассон, и вместе с ними из страны был изгнан сам Эльвир.

В те годы в Эгга осталась Тора. С помощью Гутторма она управляла усадьбой до тех пор, пока — после сражения при Сволдре — не вернулся Эльвир.

Но теперь Эльвир был старше, и ему приходилось думать не только о самом себе. Он взглянул на Сигрид и подрастающих детей. Сыновья его уже начали показывать, на что они способны. А дочь, маленькая Гудрун, со светлыми локонами и веселыми глазами, уже научилась в свои два года пользоваться пухлыми кулачками. Сигурд Турирссон, предсказавший, что у Сигрид будут только сыновья, был посрамлен.

Днем они получили известие о том, что какой-то торговый корабль подходит со стороны Стейнкьера. Эльвиру не терпелось узнать новости, и если бы погода была лучше, он сам спустился бы на пристань. В этом году рано выпал снег, сразу после дня зимы, но этот снег должен был растаять. Погода была неподходящей для плаванья под парусами.

Во дворе залаяла собака. Гутторм, тоже находившийся в зале, встал и вышел с двумя парнями во двор, посмотреть, кто пришел.

Остальные остались в зале, в том числе Рагнхильд с тремя сыновьями. Младший из них, Харальд, сидел возле печки с Грьетгардом — они были хорошими друзьями. Тора, как обычно, сидела на скамейке и пряла, веретено жужжало у нее в руках. В зале были также дружинники Эльвира и кое-кто из прислуги.

А возле ног Эльвира спал Фенрир; услышав чужие голоса во дворе, пес поднял одно ухо. Фенрир был теперь старым и медлительным, да и со зрением у него было неважно. Но Эльвир и Сигрид единодушно решили, что собака должна дожить свою жизнь в мире. Тора однажды намекнула на то, что от собаки мало проку, а ест она много. Но Эльвир, смеясь, ответил, что от собаки столько же проку, что и раньше, зато есть она стала меньше.

Вскоре вернулся Гутторм и сказал, что пришел один рыбак, а с ним двое исландцев с торгового корабля. Исландцы хотят провести зиму в Трондхейме, и ярл Свейн, получивший с них свою часть дани, обещал помочь им устроиться. И теперь они явились в Эгга с приветом от ярла, чтобы спросить, нельзя ли им остаться здесь.

— Надо взглянуть на них, — сказал Эльвир. — Хотя нельзя сказать, что ярл предоставил нам такой уж большой выбор!

Гутторм подошел к двери и крикнул, и один за другим на пороге показались запорошенные снегом чужеземцы.

Эльвир сел на свое почетное сидение, и те подошли к нему.

Один из исландцев был необычайно высок, белокур и широкоплеч. Его можно было бы назвать красавцем, если бы не безобразный шрам, перерезающий лицо от виска до подбородка.

Этот человек заговорил первым.

— Ярл Свейн из Стейнкьера послал нас сюда, чтобы попросить жилье на зиму, — сказал он. — Мы купцы и привезли товары в Трондхейм. Но зима наступила слишком рано, и нам вовсе не хочется плыть в Исландию во время штормов. Меня зовут Гицур Хальфредссон, а моего друга зовут Сигват Тордссон.

Человек, стоявший рядом с Гицуром, был ниже его и моложе, крепкого сложения, с отливающими синевой черными волосами.

Сигрид обратила внимание на его ладони. Они были узкими, красивой формы, почти как у женщины, но казались настолько сильными, что могли бы согнуть меч.

— Вы можете остаться в Эгга, — сказал Эльвир.

Сигрид принялась давать распоряжения служанкам, чтобы те подготовили постель для приезжих, приготовили еду и нагрели воду для купания.

Она была недовольна тем, что ее оторвали от ткацкого станка. И только поручив детей Гюде дочери Халльдора, она почувствовала, что может спокойно работать. Она не любила, когда ее отвлекали во время работы, ведь она выдумывала все из головы, а идеи приходили во время работы.

Ковер, который она ткала, состояла из двух частей, которые затем должны были соединиться; восемь ее ковров рассказывали о том, как Один похищает мед поэзии у Гунлёд, дочери великана Суттунга. Сигрид работала уже над последней картиной; на ней была изображена Гунлёд, опечаленная тем, что Один нарушил клятву верности и изменил ей.

Сигрид использовала все свободное время на ткачество и сама подбирала растения, пригодные для получения красок. Она знала полезные свойства многих растений: елового мха, лишайников, вереска… Но больше всего ей нравился подмаренник северный — за теплые красно-коричневые тона, которые он давал. И когда приходил торговый корабль с юга, она не упускала случая, чтобы запастись голубой краской.

Пряжу она тоже красила сама, а потом раскладывала для просушки в тени. И дети во дворе держались подальше от ее пряжи, зная, что Сигрид не будет ласкова с тем, кто спутает или испачкает нитки.