— Я умею говорить по-эскимосски, — с достоинством ответил Хьяртан и, пользуясь паузой, глотнул еще меда. — «А я пришел из далекой страны, что к востоку от восхода солнца», — сказал я. «Ты, должно быть, великий хёвдинг, — сказал он мне, — если осмелился в одиночку войти в эскимосскую пещеру. Никогда я не видел таких храбрецов, как ты. Хочешь быть нашим богом?» Я поблагодарил его и сказал, что мне нужно домой в Апаватн. И ты бы видел, как он тогда разъярился! «Раз ты не хочешь, мы тебя заставим!» — сказал он. «Этого мне только не хватало, — подумал я. — Это похуже, чем бычок». И тогда я вспомнил, что в лодке у меня были лосиные рога. И я надел их на голову, крепко придерживая длинным и указательным пальцами, раздвинув большими пальцами губы и вытаращив глаза. И завыл во всю глотку… И я не знал, куда подевались все эскимосы, но больше я их не видел.

Голос Хьяртана стал неразборчивым.

— Должно быть, ты видел того лосося, которого я чуть было не поймал летом в Стейнкьере… — сказал он Сигвату.

— Ты имеешь в виду того самого, который смахнул тебя с лодки хвостом? — спросил Эльвир.

— Нет, я имею в виду не его, парень, тот был крупнее! Я уже схватил было его за шею, но тут он повернулся и плюнул мне в лицо. И мне пришлось отпустить его.

В другом конце зала поднялась хрупкая, маленькая женщина.

— Хьяртан! — резко, словно удар копья, прозвучал ее голос.

Хьяртан сразу весь как-то скрючился и обмяк.

— Извини, Сигват, — торопливо пробормотал он и понуро поплелся к двери.

С этого дня его стали звать Хьяртан Эскимосское чучело.

С появлением Сигвата словно сам Браге[43] пожаловал в Эгга. Не было такого события, о котором бы он ни сложил песнь, начиная от добычи Эльвира, привезенной из походов, совершенных вместе с ярлом Эриком, и кончая подгорелой кашей у одной из служанок.

От него исходила такая радость жизни, он с таким искренним сочувствием воспринимал радости и печали окружающих, что его невозможно было не любить. Но время от времени на него находила та мечтательность, которую Сигрид заметила в первый день.

Он попросил ее показать ему другие работы, и она достала из сундуков свои самые лучшие вещи. И она была просто напугана тем, насколько хорошо он понимал, что она хотела изобразить, не требуя от нее никаких пояснений. И увидев ее работы, сделанные в тот период, когда она вынашивала Грьетгарда, он произнес без всякого вопроса в голосе:

— Тебе было тогда тяжело.

Она не ответила, в этом не было необходимости.

Сигрид не раз замечала на себе взгляд Эльвира, разговаривая с Сигватом. И ей самой приходила в голову мысль о том, что далеко не случайно Сигват появляется на поварне всякий раз, когда она бывает там, или в старинном зале, если она сидит за ткацким станком.

Однажды вечером Эльвир не выдержал. Сняв башмаки, он швырнул их, один за другим, в стену.

— Это уж слишком, и Блоин[44] тому свидетель! — воскликнул он.

Сигват сочинил песнь в честь Сигрид. Он продекламировал ее за столом, и Эльвир вскипел, но, связанный обязательствами гостеприимства, обуздал себя.

— Не кричи! — пыталась остановить его Сигрид. — Тебя слышно даже в Мэрине!

— И прекрасно! — в гневе ответил Эльвир. — Надеюсь, что твой друг Сигват не настолько занят, чтобы не вознаградить себя, послушав, что я говорю. Ведь теперь-то я знаю, куда упали те капли скальдического меда, которые, к несчастью, потерял Один по пути в Асгард. Они упали в Апаватне, тем самым дав способность к рифмоплетству тому глупому скальду, который их выпил. Вот почему Исландия кишит убогими рифмоплетами, возомнившими себя поэтами!

— Тебя никто не заставляет любить Сигвата, — раздраженно произнесла Сигрид. — Но он не тот, о котором ты говоришь. Для этого он слишком одарен. Он вкусил истинный мед поэзии, можешь быть в этом уверен. И если он выпил его слишком много, то в этом вина самого Одина.

— Разумеется, ты защищаешь его… — сказал Эльвир и с издевкой прочитал две наименее удачные строки из песни Сигвата:

— И я должен выслушивать все это, видя, как ты сидишь, подобострастно, как сука, глядя на него и ловя каждое его слово!

— Уймись! — в гневе произнесла она. — Если мне нравится Сигват и его песни, это не значит, что ты должен вести себя как вёльва, которую не вознаградили за ее искусство! Если ты думаешь, что я делаю что-то плохое, скажи мне об этом прямо. А если не хочешь, то помолчи!

Эльвир открыл было рот, чтобы что-то сказать, но закрыл его снова, увидев, что маленький Турир, спавший в одной кроватке со своей сестренкой, проснулся, разбуженный сердитыми голосами.

Сигрид подошла, чтобы успокоить его. Но Гудрун тоже проснулась, пришлось успокаивать и ее, и на это ушло много времени.

Между тем гнев Эльвира прошел. Он прилег, закрыв глаза, вид у него был усталый. Сигрид стояла и смотрела на него.

Волосы Эльвира уже начали седеть, и сам он утверждал — хотя этого никто и не замечал, — что начинает толстеть. И чтобы поддерживать себя в форме, он тренировался и занимался военными играми.

Может быть, поэтому, думала Сигрид, он так тяжело воспринял эту историю с Сигватом, чувствуя больше обычного их разницу в возрасте?

Она прилегла рядом, взяла его руку, положила ее к себе на плечо. Он ничего не сказал, и она положила голову ему на плечо.

Они были женаты уже более семи лет, и Сигрид чувствовала, что ее жизнь настолько переплелась с жизнью Эльвира, что связь эту невозможно было порвать, не разорвав при этом на куски ее судьбу.

Как мог Эльвир подумать, что Сигват что-то значит для нее? Хотя она и вправду восхищалась его песнями, да и он сам нравился ей, и она была польщена его поклонением, но… Но… Мысль ее оборвалась. Было ли это все? Была ли она уверена в том, что в той радости, которую она испытывала в присутствии Сигвата, в том взаимопонимании не крылось что-то большее? Может быть, Эльвир был прав в своем гневе?

И чем больше она думала об этом, тем больше склонялась к мысли о том, что питала к юноше более горячие чувства, чем ей казалось: медленно и незаметно в ней нарастало влечение.

Она дурно поступила с Эльвиром. Ей даже не приходила в голову мысль о том, что кто-то другой может завладеть ее мыслями; она не понимала, что с ней происходит. Теперь же она начинала понимать, что любовь, которую один человек испытывает к другому, не продолжается сама по себе, если за это не бороться.

Внезапно ей пришла в голову мысль, испугавшая ее: может быть, она дурная женщина? Может быть, в ней самой нет той верности, которую ждут от женщины и о которой слагают саги и песни? Той верности, которая заставляла Сигрид горевать о смерти Хельге… И она мысленно увидела лицо человека, о котором не вспоминала уже много лет: лицо Эрика Торгримссона из Бьяркея. Когда-то она соблазнила его, не думая о последствиях, а потом забыла.

И на этот раз, с Сигватом, она бездумно рисковала очень многим! При одной мысли об этом ее бросило в жар, она инстинктивно прижалась к Эльвиру, и он крепче обнял ее.

И теперь, когда она поняла, что к чему, она решила отгородиться от всех, кто мог бы помешать ее любви к Эльвиру. И она удивлялась тому, что Эльвир, насколько ей было известно, не изменял ей все эти годы и думал об измене то же самое, что и она. Ей вдруг захотелось поблагодарить его за то, что он помог ей понять ее заблуждения.

— Значит, стоит время от времени выходить из себя, — сказал он. — Но после этого тебе не следует разговаривать с Сигватом, разве что по долгу вежливости.

Сигрид кивнула, лежа на его плече.

— Ты чувствуешь то же самое? — спросила она.

— Что именно?

— Что мог бы увлечься другой, если бы не следил за собой…