Майк фыркает:

– Она – это он, вот кто она. И с этого момента она занята все семь дней. Пусть начинает в «Фойе» сегодня же вечером.

– Само собой, мистер Мэдден. Она благодарна за этот шанс.

Майк хмурится, а он это делает, когда думает.

– Ага, но повесь табличку или что там. Знаешь ли, некоторые клиенты не так восприимчивы, как я. Я не хочу, чтобы кого-нибудь из наших хватил сердечный приступ.

Келвин открыт для любых предложений.

– Ага, табличка. Говорящая «трансвестит-шоу» или что-нибудь в том же духе.

– Может, «шпи-он»? – невинным тоном роняю я.

Мозг Майка со скрипом перебирает варианты и в конце концов приходит к решению, что найти весь эпизод уморительным – для него самое лучшее.

– Шпи-он, – возглашает он, шлепая себя по ляжке, так недавно соседствовавшей с очевидной эрекцией. – Это удачно. Ты меня уморил, паренек. – Он многозначительно подмигивает Келвину, как бы говоря, что настало время заняться серьезным бизнесом, и его второй номер поспешно выпихивает Мону в боковую дверь.

– Мне нравится веселить народ, – отзываюсь я. – Когда возникает такая пресс-перктива.

Майк щурится:

– Эй, попридержи язык! То, что мы смеемся, вовсе не значит, что я размяк.

Иисус, умоляю, заткни механизмы совладания моей глупой пасти.

Майк садится прямо, собравшись для серьезной речи. Довольно валять дурака со стриптизершами и тэ дэ.

– Вчера вечером ты подписал свой смертный приговор, паренек, – переходит он прямо к делу.

По-моему, приговор был подписан задолго до того; может быть, я малость и поторопил казнь, но меня недавно побили фаллоимитатором, так что мои суждения могут быть несколько елдовыми.

А еще у меня есть козырная карта. Видео Томми.

– Лады, Майк. Почему бы не дать мне шанс представить свое дело?

– У тебя мандраж, Дэнни? – интересуется Майк, катая по столу пустой стакан для виски; тот брякает каждой гранью, чем очень раздражает, и мне приходится скрипеть зубами, чтобы не дать себе шлепнуть Майка по руке.

– Я в порядке, Майк, – ровным тоном отзываюсь я. – Бывал я и в более глубоких дырах с людьми похуже.

Майк собирается, чтобы копнуть поглубже и добыть искренний гнев.

– Ты пришел в мой дом, – наконец говорит он. – В мой треклятый дом.

– Я был в жопе, Майк. И туда сунул меня ты.

– Ты переступил черту, Макэвой.

Должно быть, это кодовая фраза, потому что головорезы Майка вскакивают на ноги, выхватывая пижонское оружие. Трудно поверить, что эти образчики Дикого Запада по сей день существуют в стране первого мира.

Я чувствую, как знакомая гудящая пелена окутывает мой мозг, заклинивая автоматические предохранители. Блоки оценки долгосрочных последствий теперь недоступны.

– Я такой, Майк. Всегда переступаю твои драгоценные черты.

– Сперва я теряю родную мать, потом должен смотреть, как ты рыскаешь у меня в саду, подвергая опасности жизнь моей дочери… Может, мы и не на той стороне закона, Макэвой, но есть же кодекс.

– Как учила тебя дорогая усопшая мать, – предполагаю я.

Мэдден попадается на удочку, в восторге от того, что я подкинул ему связку со следующей частью его речи. Его жирное картофельное лицо сияет радостью счастливого совпадения.

– Да, в точности, паренек. Там, откуда я, люди заботятся о своих семьях и делают то, что велит мамочка.

– Все, что она им говорит?

Майк целует палец и гладит им фотографию, прикрепленную к его лацкану.

– Вплоть до буквы. Моя мама была мудрым человеком. Порой я думаю, что эльфы поделились с ней магией.

Двое из мальчиков Майка начинают мычать «Сердце мое за морем, в Ирландии» настолько тихо, что, может статься, мне это лишь чудится.

– Моя мамуля вырастила нас восьмерых на три шиллинга в месяц. Восьмерых!

Обуреть. Даже Джон Фицджералд Кеннеди не удостоился столь непомерно размалеванных посмертных славословий.

Я наседаю на Ирландца.

– А, разумеется, она всего лишь была святой.

– Была. – Майк шмыгает носом. – А я даже не смог ее похоронить.

Меняет галс в мгновение ока. Наш Майк просто живчик.

– Зато я могу похоронить тебя. – Он склабится, хотя на щеках еще не просохли слезы, пробирающиеся вдоль морщин. Его физиономия напоминает ирригационные каналы в рисовой каше. – Ты угрожал моей семье.

Я вижу, куда он клонит. Это классическое самооправдание. Майк не воспринимает себя как монстра, так что должен изложить свои резоны, на случай если Господь смотрит.

– Майк, прежде чем ты завернешь меня в пластик, я должен тебе кое-что показать.

– Правда? Ты не собираешься маяться фигней, паренек? Я не в настроении. Уже минул полдень, а я еще ни разу не спустил.

Я медленно извлекаю телефон.

– Майк, ты должен посмотреть это. Твоя мама хотела бы, чтобы ты это посмотрел.

Мэдден выхватывает телефон у меня из руки толстыми пальцами.

– Сотовый телефон? У мамы сотового телефона отродясь не было.

– Да не телефон, – говорю я. – На нем есть видеосообщение, стоит на паузе. Просто коснись экрана.

Насупленные брови Майка подразумевают, что такую важную персону, как он, не следует утруждать прикосновением к экрану, а на случай, если его хмурый взгляд поймут неправильно, Майк заодно озвучивает:

– Гребаные крохотные телефончики. В лом возиться, клянусь Иисусом. Кучка синезубой онанизации.

Онанизации? Неохотно признаю, что впечатлен.

Келвин, зашикав Мону в гримуборную, возвращается как раз вовремя, чтобы предложить свои услуги по аудиовизуальной части.

– Мистер Мэдден, – говорит он. – Я могу перекинуть это на большой экран, как два пальца обоссать.

Майк швыряет телефон ему:

– Валяй, паренек. У меня от этих приблуд зубы сводит. После VHS я за ними больше не слежу.

Пока Келвин мылит видеофайл на свой «Макбук», я мило улыбаюсь человеку, сердце которого вот-вот вырвет из груди и проволочет по асфальту HD-призрак его собственной матери.

Не самый ли это жестокий поступок в моей жизни?

Возможно.

Но справедливости ради надо сказать, что я подвергся жестоким провокациям. Время от времени я делаю штуки, которые поначалу особого впечатления не производят, но закольцовываются в памяти, чтобы преследовать меня годами. Вплоть до этого момента номером один среди актов жестокости, когда-либо свершенных Дэниелом Макэвоем над другими людьми, был летний вечер в армейском учебном лагере Керраг в графстве Килдэр, когда я подбил сослуживцев устроить темную салабону из Донегола за то, что тот испортил время отделения на полосе препятствий. Челюсть у парня сломалась, и сломал ее мой пинок. Я почувствовал, как кость подалась под моим ботинком и хрустнула. Я так в этом и не признался. Пусть вина ляжет на плечи всей группы. Донегольца комиссовали, так что, может статься, я спас ему жизнь, вот что я твержу себе.

Ты не бесхребетный задира. Ты спас ему жизнь.

Фуфло. Я сам выбрал. Пошел легким путем.

Я Не Такой Уж Плохой. Нет, нет, нет.

По-моему, того паренька тоже звали Майк.

Неужто знамение? Не следует ли мне дать Ирландцу Майку амнистию?

Я гляжу в глубоко посаженные глазки соискателя на звание крестного отца, и мне приходит в голову, что он, наверное, обрушит на Софию молот собственной рукой.

В жопу милосердие. Я должен выкарабкаться из-под этого типа.

– Где, к чертям, это видео, Келвин? – надувает губы Майк. – У меня дела, знаешь ли.

Власть делает взрослых мужей детьми. Мой папочка был такой же. Его уловка состояла в том, чтобы накрутить себя по полной программе, а уж затем изобрести хлипкий повод для этого. Он не мог просто дать выход ярости, потому что был злобным ублюдком. Нет, ему требовались оправдания, и помоги Бог всякому, кто посмеет оспорить его резоны. Помню, он пришел домой с бегов с грозовой тучей на плечах, проставив уйму денег на клячу, налетевшую на первый же барьер и сломавшую шею. Обвинил мать во флирте с молочником и дал ей яростную затрещину, или подачу сверху, как он частенько называл этот удар, когда пара-тройка стопок грела ему кишки.