– Ага, мы друзья, – подтверждает Ронни, но настороженным тоном, будто отговаривает парня прыгать с крыши, так что я даю отбой.

Она сказала, что мы друзья, и с меня довольно.

Вода доходит мне уже до щиколоток, хотя по ощущениям это скорее ил, чем вода. Никто никогда не нырял поблизости в Гудзон, чтобы освежиться, но выбраться я еще не могу, так что придется обождать.

Телефон напоминает мне, что у меня еще одно непросмотренное видеосообщение.

Видео Томми.

Уж лучше смотреть его, чем созерцать плавающий труп Веснушки, так что я выбираю его и нажимаю на кнопку воспроизведения, и того, что следует, вполне достаточно, чтобы перетянуть чашу весов в ситуации с Майком Мэдденом, если я только выберусь из этого подводного гроба живым. Видеоклип увлекателен почти настолько, чтобы заставить меня забыть о своей горькой участи, но тут форточка вдруг распахивается, и затхлая речная вода льется потоком. Через считаные секунды ледяная вода поднимается мне выше коленей, а вокруг ног накручивает ленты Мебиуса рыба-какашка.

Я жду, пока не приходится дышать, запрокидывая лицо кверху, потом набираю полные легкие кислорода и наваливаюсь на дверь плечом. К счастью, Веснушка не нажал на кнопку блокировки дверей, когда Ши отвалил, так что дверца распахивается без труда. Я выскальзываю в темную толщу реки, и та проглатывает меня, как пылинку, как ничто. Если Гудзон заберет меня сейчас, по мне не останется даже мелкой ряби на поверхности.

С чего вдруг такая обреченность? И почему я вообще думаю о смерти? Бывал я в тренировочных бассейнах и поглубже этого, причем в полной боевой выкладке.

Я в темной воде, но в вышине сквозь мрак пробиваются алые лучи солнца. Медленно выпуская воздух, как учили, бью ногами, стремясь к поверхности, и обнаруживаю, что рассвет в таком ракурсе представляется весьма специфично.

Учитывая, что было со мною в последние двадцать четыре часа, любой гребаный рассвет должен быть нежданным и бесценным.

Я рвусь к поверхности, чувствуя, как мышцы, которые я не использовал годами, протестуют и надрываются. Наряд мой не очень подходит для скоростного подводного плавания, но мне жутко не хочется расставаться с ботинками, оставшимися у меня от армии, и кожаной курткой, которую я купил у парня по имени Анджел – румынского наемника, работавшего на христианскую милицию в Тебнине. Когда я покупал у Анджела что-нибудь, он обещал не стрелять в меня в этот вечер. Насколько мне известно, он обещания не нарушал. К сожалению, я не смог ответить ему любезностью на любезность, потому что под конец своего второго обхода прострелил ему ногу – мой патруль наткнулся на него с двумя приятелями, когда они пытались прорваться в наш лагерь. Я не собирался его убивать, но в ногах уйма сосудов, и одно ведет к другому. Не успел я и оглянуться, как срезал парня, с которым был знаком года два, из-за пары ящиков сгущенки.

Но куртку все-таки люблю. Мягкая, как масло.

Вода мельчает просто-таки стремительно, и ноги мои касаются дна еще до того, как я успеваю вынырнуть. Тогда я расслабляюсь и чуть отсрочиваю этот момент, просто чтобы внушить себе, будто хоть чуть-чуть управляю собственной жизнью.

Но я не в состоянии управлять трясучкой, охватывающей меня с головы до ног, когда выныриваю и бреду к берегу в окружении хлама, плавающего на воде гавани. Пенопласт и упаковочная фольга, шприцы и банки от газировки, доски, покоробившиеся и растрескавшиеся от многих лет в воде, темные полоски водорослей, тянущихся к тебе, как пальцы, коробки от хлопьев, кости – надеюсь, животных – и, самое странное, лошадиная голова, проглядывающая сквозь оболочку пластикового пакета для мусора.

Лошадиная голова, спящая с рыбами.

В «Мафия-Монополии» очки удваиваются.

Упершись ладонями в колени, я выхаркиваю из легких все речное, что удается. В толк не возьму, как оно туда попало, но тем не менее исторгаю из себя с пинту реки. Конечности мои вялые, как от отравления, язык саднит от химической сухости и ожога.

Старый бомж, сидящий на вершине своего королевства в магазинной тележке, курит невероятно тонкую сигарету. Вид у него довольно радостный – наверное, потому что хоть раз он может сравнить свое положение с чьим-то еще и не чувствовать, что все дерьмо выпало ему.

– Утречко, сынок, – говорит он. Голос у него как у медведя, посещавшего курсы риторики в Техасе.

– Утро, – отзываюсь я. Как ни крути, он в этом дерьме ни капли не виноват.

Он кивает в сторону реки.

– Нью-йоркские таксёры, а?

Это вызывает у меня улыбку, что уже казалось мне невозможным, так что я даю ему двадцать размокших баксов.

Карабкаясь на набережную, навстречу занимающемуся дню, я оглядываюсь на место, ставшее для Веснушки гробницей, и могу поклясться, что вижу желтый мочевой проблеск таблички такси из глубины.

Ши я настигаю довольно скоро, хотя на самом деле он просто потерял ориентацию и ковыляет мне навстречу. Мы встречаемся у насыпи шоссе – два индивидуума, не вполне владеющие своими эмоциями, так что может статься, вдумчиво поговорить нам и не было суждено. Он сущее пугало – залит собственной кровью из пулевой раны и сотни ссадин, должно быть, полученных, когда он впилился рожей в асфальт. Глупый писюн даже не умеет группироваться при падении. Справедливости ради я, наверное, выгляжу ненамного лучше после обработки фаллоимитатором и купания в речной слизи.

Увидев меня, Ши скулит, как квадратный мультяшка в штанах[60], и бросается к шоссе. Я чертовски устал, и мне не до гонок, так что я позволяю мальцу удрать. К его прискорбию, поскользнувшись на насыпи, он скатывается практически к моим ногам.

Эта небольшая любезность леди Удачи немного воодушевляет меня, и я чувствую прилив энергии. Наклонившись, беру его за лацканы и вздергиваю на цыпочки. Я не имею ни малейшего понятия, что польется из моих уст, но начинаю говорить все равно.

– Видишь пирс вон там? – спрашиваю я.

Ши смотрит. Пирсов там несколько.

– Какой пирс? – уточняет он, одновременно ужасаясь при мысли, что ему не позволено задавать вопросы.

– Какой долбаный пирс. Оплавленный. Рухнувший.

– Ага. Вижу. Весь скрученный и все такое.

– Ага, скрученный и все такое. Он самый, О-Шиник. Знаешь, что заставило этот пирс рухнуть?

– Нет. Не знаю.

– Мать твою за ногу, ты знаешь, из-за чего этот пирс рухнул?

Ши уже рыдает; ломается он очень легко.

– Нет. Извините, не знаю. Я клянусь!

Я выдерживаю паузу, а затем:

– Из-за пирсинга.

Он тупо таращится на меня, и по полному праву.

– Я… я не догоняю.

– Пирсинг, – повторяю я. – Ха ха-ха ха-а-а.

Я не знаю, в самом ли деле я хохочу как безумный или просто произношу «ха ха-ха ха-а-а». Что так, что эдак – это пугает Ши до синих чертиков, и это последнее, что в нем осталось непуганым, потому что остальное я испугал до усрачки еще в такси.

Я вздергиваю мальца еще чуть выше.

– Блин, извини, это шутка для моего друга. Что я хотел сказать: если я увижу тебя еще хоть раз, то прикончу. Если кто-нибудь в меня выстрелит, виноват будешь ты, и я приду разбираться. Понял?

– Понял.

– Хорошо, потому что моим любимцем был Веснушка. А ты даже пасть не закрываешь, когда жуешь.

– Я исправлюсь, – обещает Ши, и я понимаю, что он не причинит мне никаких проблем минимум еще пару месяцев. Это в его взгляде.

Я отшвыриваю его к набережной, где бетонная тумба прерывает его падение, и он сворачивается вокруг нее калачиком. Уходя, я слышу, как он рыдает. Ему бы надо обратиться в больницу, чтобы занялись раной, а то подхватит инфекцию.

Мне плевать. Придется сдавать куртку в химчистку, и в этом виноват он.

Лейтенант Ронел Дикон – единственный коп из знакомых мне, способная сыграть саму себя в кино, особенно если фильм будет одной из низкобюджетных негритянских киношек 1970-х. Свое афро она в передней части стягивает назад тугим узлом, зато позади оно расцветает этаким взрывом кудряшек. Чтобы носить подобную прическу, требуется изрядная уверенность в себе, однако в арсенале Ронни есть кое-что почище уверенности – ярость трепещет над ней, как знойное марево. Всякий раз, когда Ронел входит в комнату, всем присутствующим мужикам кажется, будто им по стояку врезали ложкой. Не поймут, то ли они на взводе, то ли в ужасе. Она – шуры-муры и шахер-махер в одном лице. Ходячий ребус.