Роль защитника мне была очень по душе. Только на прошлой неделе я толкнул папочку так крепко, что тот треснулся спиной о стол; да еще я регулярно цапался с парнями куда старше себя. Уж со стариком-то я наверняка управлюсь.

Пэдди Костелло оказался вовсе не таким великаном, каким мне рисовался, на деле даже на полфута ниже меня, но энергия исходила от этого типа волнами, окружая аурой жесткого устрашения. Он напомнил мне козла своей бородой клинышком, жилистым телосложением и диким взглядом бегающих глаз. Этот взгляд метался от шкафа для трофеев, стеклянная дверца которого разлетелась вдребезги от брошенной книги, к моей матери, испуганно съежившейся в низком деревянном кресле, и наконец упал на меня. Мальчишку, посмевшего прийти на выручку матери.

Плюнув на собственный пол, дед указал костлявым пальцем на меня, будто возлагая вину за брошенную книгу. Я не знал, что сказать этому старику – я говорю «старик», хотя, по-моему, ему было лет пятьдесят, – но мне требовалось что-нибудь покрепче. Мой язык выступил по собственной воле, бросив: «Пошел в балду, старик!»

Адрес отправки Пэдди ничуть не побеспокоил. А вот обращение «старик» заставило взвиться.

– Старик?! Да я тебе башку снесу с одного удара.

На этот вызов отвечать я не потрудился. Я просто поставил ноги, как учил школьный тренер по боксу. Теперь ему оставалось или драться со мной, или заткнуться к чертям собачьим.

Пэдди не сделал ни того ни другого. Вместо того он хохотнул, показав полный рот кривых зубов, и позади стола прошел к шкафу для трофеев.

– Юный Дэниел. Говорят, плоть от плоти Костелло. Похоже, не проходит и дня, чтобы кто-нибудь не наполнил мне уши байками о юном Дэниеле.

Я ничего не сделал, но глаз с него не сводил. Вполне может быть, что он коварный ублюдок.

– Дэниел сообразительный и крепкий. Если не имя, то хоть бизнес Костелло он подхватить может.

Пэдди сунул руку в шкаф с трофеями сквозь дыру, окруженную острыми осколками, не обращая внимания на свежий порез на указательном пальце.

– Позволь сказать тебе кое-что, Дэниел, – произнес он, вытаскивая книгу. – Мне вовсе не нужно, чтобы кто-нибудь подхватывал мой бизнес или имя. Я проживу дольше всех на свете, а потом меня положат в землю. Тогда мне будет насрать на всю эту бодягу целиком. Весь мир может лететь в ядерный ад, а я об этом и не узнаю. Я ни о чем не жалею. Были вещи, которых мне недоставало, но я не задаю вопросов, потому что мне это понравилось, как бы оно там ни было.

Однажды мать сказала мне, что у ее отца бывает только два настроения – плохое и еще хуже. Я решил, что он показал краешек того, что похуже.

Пэдди швырнул книгой в меня, и я рефлекторно поймал ее.

– Вот тебе экзамен, мальчишка. Эта книга – первое издание «Источника»[41] с автографом. Ты можешь продать его сегодня за десять штук. На Пятьдесят девятой есть тип, который даст тебе за нее двенадцать. Но если ты придержишь ее лет на пять, она может стать раз в десять дороже. Выбирай с умом, мальчик, потому что эта книга – единственное, что ты от меня когда-либо получишь.

Я поглядел на книгу, в кожаную обложку которой впитывались капли его крови, затем на человека – моего деда, – давшего мне ее. Он хотел, чтобы я швырнул ее обратно ему в лицо, но я не стал, потому что когда малыш Патрик подрастет, за десять штук можно будет перебраться в Лондон. Подальше от нашего отца. Тогда я заберу с собой и маму, в точности как заберу ее сейчас отсюда. И потому сказал:

– Лучше отойди на пару шагов, старик, или отправишься в землю куда раньше, чем планировал.

Он не поверил в серьезность моих намерений, так что я разыграл школьную уловку, сделав ложный выпад. Старик не привык к подобному поведению. Наверное, давненько уже никто не замахивался на Пэдди Костелло, так что он шарахнулся, и я засмеялся ему в лицо. И увидел в его взгляде, что он прикончил бы меня, если б мог, прямо здесь в кабинете, и понял, что окончательно решил судьбу мамы как изгоя, но попасть в зависимость от этого человека было ничуть не лучше.

– Вон! – выплюнул он. – И забирай мою… свою мать с собой. И больше не возвращайся.

Так что я забрал свою мать с собой и больше не возвращался. До сих пор.

А книга? Я продал ее на следующий же день, припрятав десять штук в багажнике нашего авто, в аптечке. Когда папа врезался в стену, она сгорела дотла.

Я частенько напоминаю себе, что есть люди, которым похуже, чем мне, – в Ливане или в Калькутте. Но в сумрачные дни не могу не думать, что я из-за проклятья обречен влачить определенный образ жизни. Я стараюсь заботиться о друзьях и вести честный бизнес, но вместо того причиняю людям боль или напарываюсь на тех, кто хочет причинить боль мне. Может, рок уготовил мне сумрачную участь от рождения, а может, старая поговорка «ирландское везение» ко мне не относится.

Годы спустя я углядел подержанный экземпляр «Источника» на развале на улице Минги, бестолковом базаре рядом со штабом ООН в Бейруте. Я пытался сопротивляться, но в зоне боевых действий человек цепляется за все, что как-нибудь задевает его за живое. Так что я выложил десять баксов и прикарманил эту книжку в мягкой обложке вкупе с некоторыми сериями «Духа»[42] Уилла Айснера. «Источник» мне очень даже понравился, и я понял, что вся речь Пэдди Костелло под названием «Я не жалею ни о чем» позаимствована из книги. Тогда-то я и понял, что дед относил себя к тому же разряду принципиальных гениев, что и архитектор Говард Рорк у Рэнд.

Когда меня осенило, я хохотал до слез, пока парень с верхней койки не пригрозил отмочалить меня подушкой. Конечно, тогда я не смог перестать хохотать из принципа, последовали цапы-царапы, и, возможно, мне пришлось вывихнуть кому-то плечо.

Хотите – верьте, хотите – нет, но мне нравится думать о дедушке; это оправдывает мою ненависть к его призраку.

Так или иначе, Эдит вводит нас в апартаменты, где все следы Пэдди Костелло до последнего заменили вещи, которые Говард Рорк мог бы искренне одобрить, если б хоть раз отвлекся от своих благородных устремлений. В современном дизайне я толком не разбираюсь, но держу пари, что изрядная часть здешней мебели – из какого-то скандинавского магазина, не имеющего ни малейшего отношения к ИКЕА, а произведения искусства выглядят такими тупорылыми и угрюмыми, что должны стоить целое состояние.

Эвелин на последнем издыхании; обычно к этому времени она уже заправлена «Эверклиром»[43] и нацеливается на главный заплыв, но сейчас у нее и капли во рту не было уже несколько часов, и она страдает. Эдит ведет нас по коридору длиннее вагона метро в гостевую спальню, декор которой, наверное, обошелся дороже, чем оформление всего моего клуба. Впрочем, симпатичный. Со вкусом. Шоколадно-коричневые ковры на золотистом деревянном паркете, и королевская кровать в тех же тонах стоит как-то наискосок в углу.

Я кладу Эвелин на кровать; она тихонько скулит, умоляя меня о выпивке, и я волей-неволей припоминаю, какой она была.

Как оно там?

Сангвинической.

Сейчас же она алкоголичка, а у всех алкоголиков характер один – помесь коварства и убожества. Судя по виду, Эвелин уже на пределе, и мне приходит в голову, что скоро эта красивая комната будет выглядеть так, будто здесь взорвался биотуалет.

– Ей плохо, – докладываю Эдит. – Идет на парах. Ночка предстоит суровая.

Присев на кровать, она берет загрубелую руку Эвелин своими наманикюренными пальчиками, и даже этот коротенький стоп-кадр много говорит о том, как каждая из женщин провела последнее десятилетие.

– Доктор уже едет, Эвелин. Он о тебе позаботится.

– Одну стопку, – бормочет Эвелин. – Я ведь чертова наследница, не так ли?

Не так ли? Манхэттенско-хэмптонский акцент возвращается к Эв быстрее, чем пацан Ши катапультировал свой.