Вдруг мои глаза оказываются на мокром месте, и сантименты сбивают мою лазерную фокусировку. В последнее время такое случается со мной все чаще и чаще; на поверхность всплывает детское воспоминание, и я раскисаю. Помню, еще в Дублине мы с Эвелин прятались на крыше гаража. Она учила меня сворачивать сигарету, ведь подобное умение должно иметься в арсенале каждого подростка, а я думал, как она похожа на маму, а я всегда хотел жениться на маме, но, может быть, вместо того смогу жениться на Эвелин. Поэтому я ей так и сказал, что мы должны пожениться, и она ответила: «Разумеется, Дэнни. Мы можем пожениться, но ты должен обращаться с моими сиськами полегче, ладно?»

А теперь полюбуйтесь на нас обоих: алкоголичка и беглец. Где же это все пошло наперекосяк? У Зеба есть высказывание на все случаи жизни, в данный момент чрезвычайно уместное: «Порой гадкий утенок не становится лебедем, потому как он долбаный утенок. А знаешь, что бывает с утками? Их перят».

Вот это мы с Эв и есть – пара гадких утят. А я знаю, что бывает с утками.

Мне нравятся симпатичные четырехзвездочные отели, что-нибудь минималистское и модерновое, где канализация ни за что не сдаст под напором. Пятизвездочные навороченные заведения обычно навлекают на себя наплыв ничтожеств. Особенно вроде «Бродвей Парк Хаус», старосветского шикарного заведения на Сентрал-Парк-Саут со швейцарами в ливреях, давящими на меня косяка, когда вертящаяся дверь извергает нас с Эвелин в вестибюль. Пахнет здесь деньгами, мастикой и парами виски. Эвелин поводит носом, будто ищейка.

– Эй, Дэн, ты чуешь? – говорит она. – Почему бы нам…

– Нет, – решительно отрезаю я. Какую бы версию «всего одного глотка» она сейчас ни воспроизвела, я ее уже слышал. Я слышал их все.

Мимо обслуги в вестибюле проходит Эдит, и это хорошо, потому что швейцары образовали вокруг нас ненавязчивый кордон и понемногу затягивают петлю. Заметив Эвелин, она застывает, будто у нее вилку выдернули из розетки. На перезагрузку системы уходит пара секунд, а затем она по сверкающим полам несется к моей тете. Крепко обнимает ее, целует в лоб. Эвелин ухмыляется и поводит локтями, будто отбивается от щенка.

– Я даже толком не знаю эту суку, – хихикая, шепчет она мне.

Если Эдит и слышит этот комментарий, то не подает виду, но еще через две-три секунды суматошных объятий и поцелуев она отступает, поправляя юбку своего платья с запа́хом; по случаю, благодаря просмотру «Полиции моды», где безжалостная Джоан Риверз выпускает кишки знаменитостям с красной дорожки, я знаю, что это творение Дианы фон Фюрстенберг.

– Последний крик, – не к месту замечаю я. – Но мгновенно вошло в анналы классики.

– Спасибо, Дэниел, – отвечает Эдит, клянусь, чуточку зардевшись – не потому, что я обратил внимание на ее платье, но потому, что позволяет своим эмоциям проявляться на публике. Эмоции – анафема для верхнего 1 процента. Никому не дано обогатиться, нося сердце на ладони, – если только оно не чужое. И в первую голову это касается Пэдди Костелло, в доску расшибавшегося, чтобы превратить своих детей в Вулканов, а вместо того пихнувшего их куда-то слева от Чича и Чонга[40].

«Твоя мать – шлюха», – комментарий моего собственного отца о маминой политике хиппи. Помнится, в баре перед всеми его собутыльниками. «Она трахнулась с такой уймой мужиков, прежде чем ты выскочил, что я даже не уверен, что ты мой». А потом торжественно прошествовал вдоль всего бара, собирая фунтовые купюры у всех забулдыг, ставивших на то, что он не сумеет довести стойкого маленького терьера вроде меня до слез. Папаша был в таком восторге от себя, что даже поделился со мной одной из купюр. И я взял ее – для своего вертельного фонда. Пошел он в жопу.

«Терьеры». Какой шикарный сериал. Что за олух снял «Терьеров» с эфира?

Эдит успокаивает себя каким-то йоговским дыханием и буквально озаряет меня улыбкой. Зубы у нее белые и ровные, как шеренги мятного «Орбита», не считая чуть искривленного клыка. Я где-то читал, что в наши дни ортодонты ради более натурального вида оставляют какой-нибудь изъянчик.

– Дэниел, – говорит она, покачивая головой. – Прямо не верится, что это происходит. Ты мой спаситель!

Я и сам чуть ли не заливаюсь краской. Эдит откровенно на седьмом небе. Тут никакой липы. Я неплохо разбираюсь в людях, а с этой женщиной все мои уровни фейс-контроля дают зеленый свет. Может, она и не режет правду-матку, но один на один с Эвелин и со мной довольно откровенна.

– Я ничего и не делал, – отвечаю я, разыгрывая карту «ерунда, мэм». – Просто подвез свою тетю домой.

Домой. Это слово заводит Эдит по новой.

– Да, домой. Ты дома, Эвелин. Пожалуйста, останься. Умоляю. Кроме тебя, у меня никого нет. И ты тоже, Дэн.

А я-то уж думал, меня она так и не пригласит.

– Вообще-то я бы не отказался от убежища на несколько дней. В настоящий момент мои обстоятельства несколько осложнились.

– Конечно. Конечно. У меня масса места. Оставайся, сколько потребуется. У тебя есть багаж, Эвелин?

Та хмурит брови.

– У меня был мешок для мусора, полный вещей, пока этот тип, крутнувший мне динаму в Квинсе, не спер его, ублюдок. На кой черт ему колготки?

Эдит в замешательстве. В заявлении ее падчерицы слишком много элементов, взаимосвязь которых ей постичь не дано.

– Крутнувший тебя, как динамо? – чуть ли не с испугом переспрашивает она.

– Ага, – растолковывает Эвелин, – мне пришлось слегка покрутить подолом, чтобы насшибать на выпивку. – Она подмигивает. – Знаешь эту историю, праведная Эдит?

Один из маячащих поблизости коридорных хихикает, и я решаю, что настал идеальный момент увлечь мою тетю прочь, пока по ее милости нас обоих не вышвырнули прочь.

Я крепко беру Эвелин за пояс и конвоирую мимо хохотунчика.

– Лифты там позади, Эдит?

«Лабутены» Эдит («Полиция моды») цок-цокают по мрамору, пока она изо всех сил старается не отставать от моей маршевой поступи.

– Да. Большие золотые двери. Их не прозеваешь.

Это неправда. Прозевать их можно запросто. Все двери в этом здании большие и золотые, даже двери туалетов. Я делаю грамотную прикидку и выбираю набор золотых дверей с кнопками вызова.

Теперь, когда веревочки штор дергает Эдит, пентхауз Костелло стал более изысканным. Я помню, как был тут как-то раз, за год до того, как папа познакомил семейный автомобиль с бетонной стеной. Мне было пятнадцать, и мама привезла меня ради попытки примирения. Логика заключалась в том, что я был вылитый Пэдди в молодости, а взгляд в зеркало времени мог бы растопить сердце старика Костелло. Вообще-то мама не хотела быть здесь, но вообще-то не хотела она быть и где обычно, так что позволила Эвелин уговорить ее приехать.

«Отец хочет увидеть Дэна, – сказала ей Эвелин во время последнего визита к нам. – Дэн задира, а ты знаешь, что папа западает на лихих парней».

Помню, как сидел в передней, дожидаясь аудиенции и чувствуя себя немного не в своей тарелке из-за выражения «лихой парень».

В те дни апартаменты Костелло в пентхаузе напоминали кусочек Акрополя с самыми что ни на есть настоящими греческими колоннами и парой бюстов на постаментах. Декор был целиком тестостероновой школы, включая голову благородного оленя на стене и чучело горной гориллы, пугавшее меня до потери штанов немигающим взором, хоть я и знал, что глаза стеклянные. Помню, мама обняла гориллу и звала ее Кнопкой, но это сделало ее только более жуткой. Если б она в тот момент ожила и раздавила мою маму могучими черными пальцами, я бы ничуточки не удивился.

Нас заставили прождать полчаса, после чего лампочка над дверью кабинета мигнула зеленым, сигнализируя маме, что она может войти.

Пожав мне руку, она сказала: «Ладно, Дэн, я иду в логово льва. Не волнуйся, если услышишь крики. Просто Пэдди Костелло так общается».

Мама скользнула внутрь, перед высокими дверями выглядя совсем крохотной, и почти тотчас поднялся невероятный ор. Я ухитрился держать себя в руках, пока слышался музыкальный перезвон бьющегося стекла, потом подумал: «А ну его к чертям» – и вломился в святилище.