Всё охереть как плохо.

Былая бравада сползает с не разломанных сетью костей. На её место приходит какая-то неправильная, не приструнённая злоба. На неудавшегося мужа, чьи пальцы мелово белеют от стискивания бёдер девки, на развязную проститутку с длинными половыми губами, но тонкой талией, на себя, сдающую позиции.

Охереть.

Лиза остаётся незамеченной. Призраком в тон перемежающегося дёгтя, расползшегося по стенам.

Как.

Где бил адреналин — во впадине под горлом, — крутится язвенным узлом мерзкая ревность. Липкая однородная субстанция разъедает внутренности. Её можно сплюнуть разжёванной жвачкой. Все признаки стокгольмского синдрома.

Плохо.

Телодвижения двоих резко обретают чёткость. Сплошные качели. Всё на непримиримых контрастах. Взгляд проясняется. В сбывающееся настоящее возвращается осмысление ситуации. Марлевый холод оборачивает битую голову.

Всё.

Правая рука Лизы крепко пережимает горло шлюхи. Вся сила, влившаяся водонапорной струёй в слабые мышцы, сосредотачивается именно в руках. Нож проезжается на уровне спрятанного природой кадыка легко, как по рельсам. Яростное сопротивление невозможно из-за неудачного положения девки. Спиной к фантомному врагу — опрометчиво. Жертва страстей пытается заткнуть глубокий порез непослушными пальцами. Глупо. Голова безвольно падает на грудь.

Эрик сбрасывает с себя труп. Он весь вымазан кровью. Ему не привыкать, впрочем. Гордость фракции. Блять.

— Ты в чужой рубашке, — отмечает он, потягиваясь. Делает вид, что ничего сверхъестественно не произошло в его лофте, а сам выгорает в идее выпороть её этим самым ножом по жопе.

— Ты в чужой пизде, — хренова ревность не отпускает. Лиза сломана. – Был, — нужно прикончить источник ревностного поведения. Никаких исключений. Особенно ему. Сатане в кровавых доспехах.

Нож, раздваивающий полотно воздуха, нащупывает плоть Эрика наугад, рассекает кожу. Лиза жмурится, головокружение захватывает. Остриё не находит упора в крепких костях Лидера. Наоборот, Лиза получает отпор — рукоятка смотрит ей в проём между грудей. Ладонь бесстрашного перехватывает нож, упрямо сжимая лезвие. Кровь струится по вздутым венам руки, расписывая их алым.

Эрик улыбается.

Всё нормально, сумасшедшая девочка Лиза. Вас теперь двое. Не так страшно, правда? Вы гниёте вдвоём.

Чёртов похуист.

Состояние аффекта отпускает Лизу. Хладнокровие отливает от бледного лица, пропуская обжигающее тепло в щёки. Пальцы разжимаются, передавая инициативу во властные руки Лидера. Теперь пришло его время убивать. И пусть.

— Ты просто зверина, — Эрик отходит от Лизы, осматривает подкоченевшее тело девушки. — Что мы теперь скажем Максу?

Мы.

Как благородно.

Я не буду ждать утра, чтоб не тратить больше сил,

Смотри на звезду — она теперь твоя.

Искры тают в ночи, звезды светят в пути,

Я лечу и мне грустно в этой степи.

— Мне всё равно, — она обкусывает ногти — нервы ни к чёрту. — Я ухожу, — зубы отрываются от ногтей, руки опускаются в бессилии.

Лиза сдаётся. Навсегда. В ней больше ничего нет. Даже инстинктивного страха. Сплошная одеревенелая пустота, растущая в геометрической прогрессии по экспоненте. Слёзы не щемят у основания горла. А это конец её моральным устоям — она теперь убийца.

До чего она докатилась с ним?

До чего…

Спокойно, девочка Лиза. Пустота не восполняется. Ты гниёшь одна.

В Лизе ломается всё: игла позвоночника, контур плеч, стержень характера. И ей не больно в этой изломанности, будто такое должно было произойти, и она была готова. Эрик видел нечто подобное. Растаскивающее ещё трепыхающееся нутро, выскабливающее жизнь из глаз. В сестре. Во взгляде светом проходится жалкая дрожь страха. Он боится, что она уйдёт. Он уязвим.

Во второй раз.

Сколько можно?

И теперь Лиза на девяносто процентов мертва. Это больше, чем у него. Хотя он весь был опоясан, пропорот смертью. Проклятье.

— Эй, — в голосе натянутая выдержка, — ты так просто уйдёшь? — в нём оживает мальчишка, простой босоногий мальчишка с лёгким сердцем в груди.

— Я уже! — в ней столько от его сестры, что блять. Она становится мраморным надгробием, пропадая во мгле коридоров.

— После всего…

Он уже крепко спит слишком сладкая боль,

Не горит, не горит, утихает огонь.

Когда утро взойдет, он с последней звездой,

Поднимется в путь, полетит вслед за мной.

Комментарий к Часть XV. Зверь.

Любимого Наутилуса Вам в часть.

Наутилус Пампилус - “Зверь”.

========== Часть XVI. Тим. ==========

Ритмичные движения поступательные, без рывков, не раздражающие слизистые. В пространстве раздвинутых ног не тесно. Как надо; как ему надо. Достаточно свободно. Его лицо неясное, словно нарисовано углём и растёрто по полотну тьмы, что за ним. Ей всё равно, чем наполняет нутро мужчина без лица (и чем наполнят другие; будут другие). Она пустая.

Она не чувствует стенками влагалища выступающие вены под натянутой кожей пульсирующего члена. Только щиколотки раздражающе ноют под перегретыми пальцами. А потом он ускоряется. И она вместе с ним. Ведь висит на его руках.

Всё поступательное трахается идёт к чёрту. Теперь беспорядочно, маетно, с заложенным рычанием в связках горла, рвущим стиснутыми зубами кожу на выглаженной предварительным поцелуем шее. Его зрачки распирает кварцевый свет, захватывает всю область радужек глаз, сливается с белками. Теперь теснота становится явной, ощутимой, потому что — «сожми их, Лиза… сильнее, блядь». Влагалище наполняется вязкой спермой, по ключице, во всю длину, расходится сбесившееся дыхание.

***

Это Тим.

Это он ебал её в мёртвом углу не подсвеченного коридора.

Когда темнота отклеивается от их кожи, ложится под ноги обрывком обойного листа, она распознает лицо хорошего приятеля Эрика. Не шокирует. И ладно. Страшно должно быть от своей пустоты и потерянной воли. Но как-то похер.

Она идёт за ним. Проваливается в его следы. Как псина, которая хочет, чтобы её приручили; она — не псина — уйдёт тогда, когда захочет. Хоть сейчас. Пока без надобности, поэтому заботливо притаптывает своими ботинками его следы.

В его комнате солнце отшелушивается от стен, повисает в центре под шарообразной люстрой.

Лиза осваивается моментально. Она отныне не привязана к локациям, вещам, людям. И к себе тоже.

Такую пустоту ненавидят и желают. Её путают со свободой. Лиза не свободна, та ночь не освободит её никогда; никогда горло той шлюхи (а шлюхи ли?) не зарастёт под ровным швом медицинской иглы.

Всё рухнуло. Электростанции замкнуло. Она обесточена.

— Ложись спать, моя Лиза, — его руки ложатся ей на плечи, подталкивают к кровати. «Моя» не кажется чем-то непозволительным, странным, извращённым в его устах, ведь она была его в коридоре. Переходящий трофей. Завтра она может стать чужой, она разрешит попользоваться собой.

***

Эрик говорит мало, нерасторопно, но по существу.

Это существо лежит на полу со вскрытым горлом. Запёкшаяся кровь чёрной гуашью твердеет корочкой под трупом — девочка из технического цеха.

Тим смотрит в перевязанную руку Эрика. Отмечает всё, что не вписывается в привычный образ Лидера. Распечатанная ножом, валяющимся у ножки кровати, ладонь — самая малость того, что могло разломать его изнутри, вернуть к точке, где он потерял сестру.

— Бабы убивают тебя, друг, — «друг» выходит неуверенно, будто сомневается в их многолетней, фракционной… И правда. Он полон первозданного лицемерия — трахать его бабу в переулке коридора и позже называть его другом нужно уметь. Виртуоз.

— Сначала тебя убивают, а потом сами умирают. Непруха.

— Она не уйдёт далеко, — он старается взрастить в себе прежнего, дикого, необузданного, получается жалкое, тихое восклицание. Этого не видят другие. Те, что оквадратили лофт Лидера. А Тим видит, потому что Эрик обдуманно подпускает его к этой тайне.

— Конечно.

***

— Эрик тем и хорош, что умеет превращать людей в безжалостных убийц, — Макс потирает руки в предвкушении чего-то грандиозного, запланированного. — Сначала сам стал неадекватным, затем потянул Мур.