— Хорошо, — предложил Ушаков. — Завтра поедем на вельботе в Сомнительную.

— Теперь, когда вы закончили строить деревянный дом, — сказал Иерок, — пришла пора и нам позаботиться о зимних ярангах. Те, которые мы поставили, это временные, и пологи там летние.

— Все, кому нужно, могут взять оленьи шкуры на пологи и постели на складе.

— Это хорошо, — кивнул Иерок.

— Мы все берем и берем, — встревоженно произнес Апар. — А потом ведь надо будет платить.

— Я тут посчитал, — сказал Ушаков, положив ладонь на блокнот, — стоимость оленьих шкур целиком и полностью покрывается платой за вашу помощь в переноске грузов и строительстве дома.

Эскимосы удивились.

— Как же так? — растерянно спросил Иерок.

— А что, вам не нравится? — встревожился в свою очередь Ушаков. — Вы считаете, что этого мало?

— Дело не в том, что мало и много. Но то, что мы делали, мы делали бесплатно, в помощь. Как же мы будем жить дальше, если каждый раз станем считать: я тебе сделал то-то и теперь твой черед отплатить мне услугой?

— Но ведь вы работали, — настаивал Ушаков. — А каждая работа должна быть оплачена. Так полагается.

— Может быть, по вашим обычаям, действительно так полагается, — после некоторого раздумья произнес Иерок, — но псе же это не очень ладно. Мы ведь старались совсем не за плату.

— Ну хорошо, — Ушаков несколько растерялся. — Будем считать, что оленьи шкуры мы вам подарили.

— Оленьи шкуры — это вещи, — сказал Иерок, — а помощь — это помощь.

— Подарки бывают только вещественные, а не словесные, — возразил Ушаков, и с этим невозможно было не согласиться.

В щедрости Ушакова было что-то пугающее, и Апар, вспоминая свою нищую, кочевую жизнь, голод, трудную долю морского охотника, которую он сполна познал, отрабатывая будущую жену, никак не мог найти разумного объяснения тому, как много и почти даром давал Ушаков, не в пример другим своим соплеменникам, владевшим торговыми лавками на побережье Чукотки. Иногда за всем этим чудился какой-то подвох, и старики нового эскимосского поселения часто ожесточенно спорили между собой, откуда и почему такие блага, которые вдруг пали на наших урилыкских жителей. Вот и сейчас, с этими шкурами. Для эскимоса оленьи шкуры, из которых шилась вся одежда, пологи, были настоящей драгоценностью, и за них они отдавали оленным людям тщательно сберегаемые моржовые и лахтачьи кожи, жир, ремни, которые тоже доставались непросто.

Объяснение было только в том, что действительно пришла новая жизнь, которая должна уничтожить извечную нищету эскимосов и постоянную угрозу голода.

— Уназикские эскимосы собрались и уже завтра готовы выехать в бухту Сомнительную, — сообщил Тагью. — Там, у моржового лежбища, они хотят поселиться.

— Это правильно, — одобрил Ушаков. — Там мы создадим базу моржового промысла и главные наши мясные запасы.

— Но медлить больше нельзя, — предостерег Иерок. — Моржи уйдут.

Придя домой, Апар рассказал Нанехак о щедром даре Ушакова и с недоумением произнес:

— Не могу понять, откуда у него столько богатых товаров?

— Но он утверждает, что все это принадлежит народу, — сказала Нанехак.

— И все же неясно… Говорит, что все принадлежит народу, но распоряжается-то он один. Пока он не скажет, Павлов не выдаст ни одной шкуры, не даст ни одного патрона. Точно так же и с другими товарами. Значит, все-таки богатства принадлежат ему, а не всем нам.

— Может быть, ты и прав, — согласилась Нанехак.

Она разжигала костер, чтобы сварить вечернюю еду. Свежие щепки и стружки, выделяющие острый пахучий дым, с окончанием строительства иссякли, и приходилось кормить огонь собранным на берегу плавником. Дрова разгорались плохо, и на огонь нужно было дуть изо всех сил, до головокружения, до тех пор, пока глаза не заволакивались жгучими слезами и легкие не начинали разрываться от удушливого кашля.

— Наверное, все-таки богатства принадлежат народу, — вступил в разговор Иерок. — Но порядок должен быть, и высшие власти поручили Ушакову распоряжаться ими. Иначе, если дать волю, все, кому не лень, начнут таскать и нужное и ненужное… В Уназике, например, живет Ухкахтак. У него все есть — и шхуна, и деревянный домик, и множество разных вещей, назначения которых он даже толком не знает.

— Тогда зачем брал? — спросил Апар.

— Потому что жаден, — ответил Иерок.

— Так ведь он не просто брал, а покупал. А тут — даром. Кто-нибудь, если дать волю, будет хватать и хватать…

— Пока не подавится, — сердито бросила Нанехак.

— Такие не давятся, — рассудительно проговорил Иерок. — Они только раздуваются от избытка нахватанного.

Сегодня Нанехак взяла на складе удивительную еду, которая понравилась ей еще на пароходе. Это были длинные полые трубочки — макароны, их жалко было даже жевать и глотать. На «Ставрополе» она пробовала варево, которое корабельный кок назвал «макароны по-флотски». Нанехак осыпала в моржовое мясо несколько горстей разломанных макарон и теперь была в нерешительности — сварились они или нет. Пришлось украдкой попробовать. Вроде бы готовы.

Вывалив на деревянное блюдо свое кушанье, она замерла в ожидании. Первым почуял новый запах Иерок. Он потянул носом и спросил:

— Это что такое?

— Это макароны по-морскому, — тихо ответила Нанехак.

— По-морскому? — недоверчиво покосился на нее отец. — Ну что ж, попробуем…

— А вкусно! — заявил Апар с плотно набитым ртом.

— И верно! — подтвердил Иерок, распробовав новое варево.

Нанехак была довольна и уже думала о том, что на следующий раз она постарается приготовить настоящий русский суп, который на пароходе назывался «борщ». Ничего, что из моржового мяса. Бочки квашеной капусты стояли на складе, и Старцев черпал оттуда пахучую жижу, жевал с хрустом длинные белые плети и жмурился от удовольствия. На вкус квашеная капуста Нанехак не понравилась, но в борще она была совсем другой.

Собираясь потихоньку приучать своих мужчин к русской еде, Нанехак намеревалась привнести в древнюю эскимосскую ярангу еще один новый обычай.

Уназикцев провожали всем населением поселка. Толпа собралась на берегу, на спекшейся от мороза гальке. Поверху галька была покрыта глазурью застывшей воды, и торбаза скользили на ней. Приходилось идти осторожно, балансируя руками. Нанехак не могла удержать улыбки, представляя себя со стороны в широком меховом кэркэре, с раскинутыми руками: она, наверное, походила на хромую ворону.

Старый вельбот Тагью нагрузили разобранными ярангами, разной домашней утварью, запасами еды, оленьими шкурами… Люди едва уместились, и с берега страшно было смотреть на такой перегруженный вельбот, когда он медленно удалялся, лавируя между льдинами.

Вместе с уназикцами уехал Ушаков. Он надел сшитые Нанехак непромокаемые торбаза. В них было тепло и легко. Правда, Нанехак потратила немало времени, чтобы научить русского умилыка правильно обуваться, настилать внутрь травяную подстилку, сушить торбаза, чижи.

Проводив вельбот, оставшиеся в поселении эскимосы снарядили байдары и отправились в море в надежде отыскать среди льдов моржей.

Нанехак поднялась к своей яранге. В душе у нее было целых три беспокойства — за уехавшего русского умилыка, мужа Апара и отца.

Иногда она с удивлением обнаруживала в себе одинаково трепетное чувство ко всем троим, все они были дороги ей и наполняли ее странным ощущением тревог и забот.

Вот и сегодня, проводив тяжело груженный вельбот, она никак не могла отделаться от мыслей о бурном море, о коварных льдах, подстерегающих путешественников на их долгом пути в бухту Сомнительную. Дорога была незнакома и совсем не походила на плавание из бухты Провидения в Уназик, Янракеннот или в Сиреники.

Казалось бы, уже начало проходить первое возбуждение и любопытство на новом месте, жизнь вроде бы шла своим чередом, а земля, простирающаяся на темнеющие вдали холмы, все еще оставалась чужой, незнакомой и даже враждебной.