Как объяснил Ушаков, большинство продуктов будет продаваться эскимосам за пушнину и другие вещи, добытые охотой, выдаваться в оплату за помощь, оказанную при строительстве дома, склада, при выгрузке оборудования. Конечно, при нужде можно, наверное, было бы прожить и на русской еде, но все же хотелось своей, привычной. Апар заметил, что после русской еды чувство голода наступало довольно быстро и ощущение было такое, будто ты ничего не ел настоящего. Но главное, после всех этих травянистых блюд не восстанавливались силы, не проходила усталость.

Ушаков особенно дорожил свежим луком и чесноком я дал попробовать Апару эти лакомства. Что касается лука, то похожее растение встречалось и в тундре, отметил Апар. Правда, луковицы его были мелкие, и потому в пищу употреблялись травянистые стебли. Ели их с оленьим мясом, смешивая эту траву с другими зелеными приправами. Особенно хороша была каша из содержимого оленьего желудка, когда в нее добавлялся тундровый лук. А вот чеснок Апару совсем не понравился: он был очень резок и щипал язык. И еще одно заметил Апар: русские любили солить пищу, да так, что ее невозможно было взять в рот. Лук и чеснок, объяснил Ушаков, предохраняют русских от зимних болезней.

При ближайшем рассмотрении жизнь русских оказалась такой интересной, что трудно было сдержать себя и не понаблюдать за ними. Правда, многих нужных вещей они просто не знали. Вот, например, когда раздавали оленьи шкуры и камус, они смешали с хорошими шкурами те, которые были явно сняты с задавленных волками животных и даже не очищены от крови. А ведь любому несмышленому малышу ясно: если из такой шкуры сшить кухлянку или штаны, а из камуса оленя, задранного волком, сшить торбаза или рукавицы, моржи и тюлени, не говоря уже о белом медведе, тут же учуют запах крови и будут избегать человека.

По вечерам, прежде чем уснуть, Апар и Нанехак обсуждали поведение русских, их обычаи и привычки, иногда вступая в спор. Нанехак многое непонятное в их поведении оправдывала и даже говорила о том, что рано или поздно эскимосы переймут некоторые их обычаи.

— Разве плохо брать еду с блюда с помощью маленькой железной остроги? — рассуждала Нанехак. — Так руки остаются чистыми.

— Руки будут чистыми, однако, если кусок мяса упадет с остроги, его тут же подхватит собака, — возражал Апар. — Нет уж, я никогда не соглашусь с тем, чтобы каждый раз гарпунить кусок еды, словно это целый морж или тюлень.

— Ты не прав, — упорствовала Нанехак. — Это даже красиво.

— Я попробовал на пароходе, — продолжал настаивать на своем Апар, — так чуть не проткнул язык. Неприятно, когда в зубы тыкается железо.

— И еще мне нравится, что они любят все чистое, — после некоторою молчания проговорила Нанехак. — Каждый день умываются, тело свое моют.

— И даже зубы, — усмехнулся Апар. — Во многом они как дети. Меры не знают. Если судно — непременно такое, на котором можно провезти несколько стойбищ, если лодка — так такая, что может летать, а уж насчет мытья и говорить нечего… Зачем все это?..

Но как ни подсмеивался Апар над привычками русских, Нанехак все же выпросила у Скурихина рукомойник и заставила мужа укрепить его в чоттагине, а рядом повесила полотенце. Правда, через три дня вода в умывальнике замерзла, и мытье рук и лица по утрам пришлось отложить до следующего лота.

— Вот ты увидишь, — убеждала Нанехак мужа, — в будущем наша жизнь во многом будет походить на русскую.

— С чего ты это взяла? — удивлялся Апар.

— Мы уже пьем чай, который выдумали они, да еще со сладким сахаром. Едим хлеб, галеты, печем лепешки из белой муки… Вон у тебя ружье, а не древний лук… Павлов учит наших детишек грамоте и собирается открыть школу для взрослых.

Апар засмеялся.

— Ты чего? — с оттенком обиды спросила Нанехак.

— Я представил тебя на месте жены Скурихина или доктора Савенко, — сказал Апар. — Смешно!

— А что тут смешного? — насторожилась Нанехак.

— Если бы ты сняла кэркэр и обрядилась в их матерчатую одежду: чулки, юбку, кофту, а голову бы повязала платком… Ты только представь себе…

Нанехак на секунду вообразила себя в таком одеянии и, не удержавшись, тоже засмеялась.

— Вот было бы забавно! — сказала она. — А ты бы оделся как Ушаков. И поселились бы мы в деревянном доме, легли на кровать. Только я к стенке, потому что боюсь свалиться.

— А мне — падать? — обиженно заметил Апар. — Нет, давай уж останемся в своей уютной, надежной яранге и будем спать на полу, как привыкли.

— Ну ладно, — зевнув, согласилась Нанехак.

Но во сне она увидела себя одетой по-русски. Шла берегом какого-то странного моря, на котором вместо моржей лежали обнаженные люди. Их тела лоснились, они сами не говорили, а хрюкали и ползли к морю, расталкивая друг друга. Рядом шагал Ушаков в тюленьих торбазах, кухлянке и малахае… А потом они вместе ложились на кровать и спорили, кому лежать у стенки.

Нанехак проснулась среди ночи, испуганная сном. Вспомнила, как Ушаков показывал ей картинку, на которой изображено было далекое теплое море, где люди и впрямь купаются как моржи, лежат голые на песке, подставляя тела лучам солнца.

Нанехак слушала сонное дыхание Апара. Как он переменился с тех пор, как стал настоящим мужем! В нем появилась степенность и рассудительность, и речь его стала многозначительной и уверенной. Он во многом подражал Иероку и даже старался ходить, как он. Апар говорил об оленях, о своей мечте заселить ими остров. Возможно, он прав: зачем перенимать все без оглядки от русских? Вот и он, Апар, как ни старается внешне казаться настоящим эскимосом, морским охотником, а сокровенная мечта его — снова вернуться к оленям.

Нанехак часто прибегала в деревянный дом, с интересом наблюдая, как там готовились к зиме. Уже стояли печи, и в них бушевал укрощенный огонь, рожденный из черного каменного угля, и стенки печей пылали сухим ровным жаром, просушивая просторное помещение. Уходил запах сырости и мокрой глины, и вместо него воцарялся дух прочно осевшего здесь человека, его вещей и еды.

Ушаков чаще всего сидел в своей комнате, но дверь почти всегда была отворена, чтобы каждый, кому хотелось, мог зайти к умилыку без стука. Он сидел за столом и писал.

Нанехак удивлялась, как можно так долго писать и сколько на это нужно терпения. Ведь даже шить и то временами надоедает, не хочется больше браться за иглу и свитые из оленьих жил нитки.

Кухлянка для русского умилыка была готова, сшиты две пары штанов — верхние мехом наружу и нижние, из тонкого неблюя. Оставалась обувь.

Когда Ушаков оказывался один, Нанехак смело заходила к нему и рассматривала убранство комнаты, где в глаза бросалось множество книг.

— Я по натуре своей путешественник, — объяснял Ушаков. — Поэтому большинство моих книг — это книги о путешествиях.

— Значит, можно самому никуда не ездить, если умеешь читать? — спросила однажды Нанехак.

— Можно и так жить, — сказал Ушаков. — Только это не для меня. Я люблю все видеть своими глазами.

— И ты когда-нибудь тоже напишешь книгу?

— Может быть. Не знаю еще… Но пока у меня будут силы и возможности, я буду исследовать острова Ледовитого океана.

— Тогда тебе мало одной кухлянки, — заметила Нанехак. — Когда человек много ездит, ему надо много теплой и прочной одежды, потому что мех вытирается, рвется, портится от снега и сырости.

— Будешь мне шить каждый год новый комплект, — с улыбкой сказал Ушаков.

— С радостью, — просто и серьезно отозвалась Нанехак. — Для меня это — удовольствие. И еще я хотела сказать… что видела тебя во сне.

— Да? Хороший ли был сон?

— Ты шел в кухлянке, которую сшила я, — сказала Нанехак.

— Это, наверное, добрая примета, — задумчиво произнес Ушаков. — Как это у вас считается?

— У нас это тоже хорошо, — улыбнулась Нанехак. Продолжить разговор не удалось — к умилыку пришли Иерок, Тагью, Таян и Апар.

Иерок недовольно покосился на дочь, и она быстро вышла из комнаты. Эскимосы заговорили о поездке в бухту Сомнительную на моржовую охоту. Моржей у Роджерса больше не было, и, если не воспользоваться лежбищем в этой бухте или на мысе Блоссом, может случиться так, что и люди и собаки останутся без еды.