Книга пошла по рукам. Люди всматривались в ровные ряды букв, строчек, обменивались замечаниями.

Полистав книгу, повертев ее в руках, Нанаун с завистью произнес:

— Хорошо было Пушкину…

— Что ты имеешь в виду? — спросил Ушаков.

— Бумаги у него было много… Видишь, как он неэкономно писал. С двух сторон еще в три раза больше можно уместить. Коротко писал.

— Он писал стихи, — начал объяснять Ушаков. — Это как ваши сказки, только сказанные особыми словами.

— Это видно, — продолжал Нанаун. — Но почему вы нас не учите так, как писал Пушкин?

— Как писал Пушкин, этому нельзя научить, — ответил Ушаков. — Человек таким и рождается — поэтом, певцом…

— Аналько тоже хорошо поет, однако писать не может, — заметил Кивьяна.

Апар внимательно посмотрел на строки и сказал:

— Если как следует стараться, можно и так научиться писать.

— Сомневаюсь, — заметил Ушаков.

— Это, наверное, легче, чем так, как пишет Павлов…

Ушаков никак не мог понять, почему писать, как Пушкин, для эскимоса легче, чем так, как пишет Павлов, пока не догадался, что речь идет о печатных буквах. А поняв, рассмеялся и снова пустился в объяснения о пушкинской поэзии.

Эскимосы вежливо и внимательно слушали, пока Нанаун не попросил:

— Почитай нам лучше из этой книги.

Ушаков раскрыл книгу:

Когда Павлов перевел, посыпались вопросы.

— Какой высоты достигает в росте дуб?

— Сколько копыльев для нарты можно из него сделать?

— Что за животное такое — кот? Можно ли его запрягать в нарту? Чем он питается?

— Не сдохнет ли, если так и будет ходить днем и ночью, да еще прикованный к цепи?

Разобрав с грехом пополам первую строфу, перешли ко второй:

— Будто Аналько, этот кот, — заметил Нанаун.

— А лукоморье, как северное побережье нашего острова, — сказал Кивьяна, — там тоже полно всякой чертовщины…

Долго спорили, что такое русалка, вспоминали, не встречалась ли она кому-нибудь, не обращая внимания на слова Ушакова, что это сказочное чудо, которого в природе не существует.

Похоже, что очарование русского стиха не дошло до эскимосов. Да и как могло быть иначе, если они либо совсем не знали русского, либо объяснялись лишь в пределах торгового жаргона.

И все же интерес к «пушкинской грамоте», как они теперь называли всякий печатный текст, был очень велик. А человека, который писал по-печатному, звали не иначе как человеком, «пишущим как Пушкин».

Раньше, получая в кредит товары на складе, эскимосы вместо своего имени ставили крестик. Теперь в толстой книге появились росписи, а те, кто обозначал свое имя печатными буквами, говорили: «Расписался, как Пушкин».

— У меня есть родичи в Уназике, — сказал Кивьяна. — Могу ли я написать им письмо?

— Конечно, можешь, — ответил Ушаков. — Когда придет пароход, твое письмо поедет на нем на мыс Чаплина.

— Тогда, пожалуй, надо постараться, чтобы к следующему лету суметь написать письмо, — сказал Кивьяна, но потом вдруг грустно добавил: — Только некому там его прочитать.

— Почему ты так думаешь? Пиши, прочитают…

— А что, там тоже учатся? — недоверчиво спросил Кивьяна.

— Сейчас по всей нашей стране люди учатся. И дети, и взрослые, и старики. Представляешь, если мы здесь, на самом краю нашей советской земли, открыли школу, то уж на материке и тем более… Так что, Кивьяна, можешь смело писать письмо.

— А мне вот писать некуда: все мои родичи здесь… — с сожалением проговорил Нанаун.

— А ты будешь писать мне, — подбодрил его Ушаков. — Когда я уеду отсюда, возьмешь бумагу, я думаю, что к тому времени недостатка в ней на острове не будет, и расскажешь в письме, как идут дела, какая тут погода, как вы охотились… И я буду как бы рядом с вами, где бы далеко я в тот момент ни находился…

— Это верно! — обрадовался Нанаун. — Для такого хорошего дела стоит учиться!

Исчезло солнце, и вместо дневного света на горизонте появлялась теперь долго не гаснущая заря, переходящая от утренней к вечерней. Начались зимние пурги, заметающие дороги, яранги и большой деревянный дом. Его сразу же занесло по самую крышу, и снова, как в прошлые зимы, пришлось после каждой пурги откапывать двери и окна. Очевидно, дом был поставлен не очень удачно, потону что остальные постройки метели вроде бы обходили, воздвигая вокруг них лишь высокие сугробы. Не заносило и новый дом Апара, хотя они с Нанехак жаловались на холод, особенно в те дни. когда дул сильный морозный ветер.

Ушаков побывал на северном побережье, объехал перед Новым годом охотничьи становища, приглашая, по сложившемуся обычаю, всех на праздничное торжество.

И снова в большом деревянном доме, уютной кают-компании, была новогодняя елка, но на этот раз никто не испугался наряженного Дедом Морозом Скурихина. Правда, было в этом году одно новшество: Ушаков со Скурихиным не раздавали гостям подарки, как прежде, — аккуратные свертки были разложены на большом столе, и на каждом из них печатными, «пушкинскими» буквами было начертано имя того, кому подарок предназначался.

А когда кончились праздники, жизнь снова вошла в привычную колею: охотники каждое утро, если позволяла погода, отправлялись кто на морской лед, кто в тундру. Вечером, закончив домашние дела, накормив собак, приготовив охотничье снаряжение на следующий трудовой день, все шли в ярангу Павлова, в пристройку, где постигали премудрость чтения, письма и счета или же слушали Ушакова и горячо обсуждали услышанное.

Вернувшись из очередной поездки уже в начале марта, когда солнце покинуло свое зимнее убежище, Ушаков встретил Нанехак возле их домика.

— Как живется в доме, Нана?

— Заходи, умилык, увидишь.

Что-то в ее голосе насторожило Ушакова, и он последовал вслед за ней.

Уже в холодной, собачьей, части дома он обнаружил нечто новое: вместо деревянной стены, на которой при новоселье красовалась дверь с медной начищенной ручкой, подаренная Таяном, висел меховой полог, отделяющий жилое, теплое помещение от холодного. Он ниспадал на бревно-изголовье.

— Так лучше? — спросил Ушаков, показывая на полог.

Нанехак молча кивнула.

— А можно посмотреть внутри?

Нанехак подняла меховую занавесь, и Ушаков с привычной ловкостью вполз во внутреннее помещение. Приглядевшись, увидел на прежнем месте аккуратно застланную одеялом кровать, подушки, одетые в цветные наволочки. Рядом стояла постелька Георгия.

Однако в углу, там, где виднелся погасший жирник, Ушаков заметил ворох оленьих шкур.

— Вы на них спите?

— Спим, — виновато вздохнула Нанехак. — Так лучше.

Но не это опечалило Ушакова, а то, что в комнате было холодно и кое-где в углах даже белел иней. Он приложил руку к кирпичной стенке печи — она была ледяная.

— А почему печку не топите?

— Трудно, — тихо ответила Нанехак. — Однажды так натопили, что не задохнулись едва. Хорошо, что я проснулась и выволокла малыша и Апара.

— Угорели, что ли? — встревоженно спросил Ушаков.

— Да. Доктор Савенко объяснил, что так случилось потому, что мы вовремя не закрыли трубу. Он еще сказал, что так можно было и вовсе помереть. С тех пор и боимся топить. Лучше жить в холоде, чем умереть в жаре.

Последние слова Нанехак произнесла с невеселой усмешкой.

— Нет, Нана, так жить не годится! — строго сказал Ушаков.

Он чувствовал себя виноватым. Ведь эти люди переселились в непривычный для них деревянный дом отчасти и потому, что хотели показать, что они на его стороне, что верят в ту прекрасную жизнь, о которой он так много им говорил. Ведь пока никакого реального подтверждения его обещаниям не было. Два лета минуло — а пароход не пришел, и даже самолеты теперь казались приснившимися. О них напоминала лишь пачка читаных-перечитаных газет «Правда».