И я вкушал это различие, пробовал на вкус тот восточный осадок, который покрыл старую добрую Галичину, всматривался в эти лица, которые — если бы у Сталина перышко дрогнуло на миллиметр — стояли бы сейчас в очередях в польские продовольственные магазины, в польские учреждения, ездили бы в автомобилях с польскими номерами, они были бы своими, миллионнократно знакомыми и — в качестве таковых — были бы недостойны чьего-либо внимания, кроме журналистов программ-исследований, занимающихся общественными проблемами польской провинции.

А потом я ловил тачку или садился в первую попавшуюся маршрутку, стоявшую у пограничного перехода, и ехал. Все равно — куда. Куда угодно. Иногда даже не глядел на табличку, выставленную у лобового стекла, попросту бросал не слишком тяжелый рюкзак на полку в сине-белую клетку, и мы ехали. Иногда до самого конца трассы, иногда — нет. Я глядел, как за окнами перемещается зеленая до боли Украина, которая — чем дальше на восток и юг — делается желто-коричневой. Как перемещаются за окном беленные бордюры. Иногда беленные, а иногда покрашенные попеременно, то белой, то черной краской. Но всегда облезшие. Все это опустошение консервировалось этим белым и черным цветом. Краска же эта сигнализировала: что так все и останется, так все и должно быть. Что ничего уже здесь не изменится. Каким-то образом это меня успокаивало. Впрочем, все оно так и консервировалось. Проржавевшие ворота, погнутые барьеры, выгнутые жестяные ограждения. Все это было закрашено толстым слоем краски, чаще всего желтой и голубой. Таким образом Украина прибирала к рукам свое собственное пространство. После стольких лет ей это полагалось. А потом я засыпал, а солнышко через стекло лизало мне лицо словно собака.

Как-то раз я вышел на остановке маршруток в Мункачеве[32], куда добрался — насколько помню — через Стрый и, похоже, каким-то совершенно кружным путем через Ивано-Франковск; как раз кончил падать дождь, покрытие автовокзала, если только это разнесенную грязь можно было назвать покрытием, было все в дырах, в которых стояла вода. Я вышел из автобуса и несколько минут наблюдал за тем, как небо над Мукачевом, над всей карпатской Русью разъясняется и становится украинским, желто-голубым: только Солнце и синева. Не всем эти синева и золото на Руси нравились, я это знал и даже их, русинов, в чем-то понимал — их Родиной была самая настоящая Центральная Европа, зеленые холмы, виноградники, развалины замков, спокойное многоязычие. Но в тот момент меня это не интересовало. Я хотел ехать дальше, только понятия не имел — куда. Но уж наверняка не в Словакию или Венгрию. Те страны были теплыми и уютными, только меня тогда больше притягивала украинская мультипотенциальность, никак не теплые европейские галушки.

Центр Мукачево

То же самое, но до войны

Я, собственно, и не знал, зачем приехал именно в Мукачево, в этот украинский закуток, вонзающийся в Европу. Сам город мне, в принципе, был скучен. Единственное, что в нем было интересного, это как Восток пытается подражать Центральное Европе. В чем-то мне это напомнило Польшу, хотя я и убалтывл сам себя, что не до конца. Я пил кофе со сливками в какой-то кафешке, неудачно стилизованной под Вену и глядел на людей, пытающихся здесь жить жизнь европейцев.

Я разговаривал с официантом, который желал отсюда выехать. Сам он был венгром, так что желал в Венгрию. Он показывал мне «карту венгра». Говорил, что уже вскоре получит венгерский паспорт и, давай-давай, jo napot kivanok, Magyarorszag (Добрый день, Венгрия! — венг.). Там он планировал заниматься ремонтом крыш. Как говорил, у него была родня в Токае. Там он был еще ребенком и называл тот городишко из одной улицы красивейшим городом на свете. Помимо Токая он бывал лишь во Львове и в отпуске в Одессе. Ага, еще в Крыму.

В пять минут он устроил мне травку от знакомых цыган. Цыгане подъехали на горных велосипедах. Одеты они были словно латиноамериканские альфонсы. Но при этом использовали естественные возможности. У одного даже имелись старательно ухоженные тонюсенькие усики над верхней губой. Выглядело все вместе просто по-идиотски: белые мокасины, расстегнутые рубашки с жесткими воротничками, золотые цепочки, прически словно из фильмов Скорцезе — и горные велосипеды. Но травка у них была классная. Я отправился на вокзал, покуривая ее, утоптанную в папиросу, чтобы никто не врубился.

Но один чувак врубился. У него тоже имелся рюкзак, и был он из Польши. И он тоже ездил один. Звали его Михалом, с курчавыми волосами, родом он был из Гданьска, и парень любил Украину. Во всяком случае, так он говорил. Я здорово здесь себя чувствую, — говорил он, когда мы сидели на тротуаре под халабудой вокзала с паскудными гамбургерами, — когда-нибудь мне захочется здесь жить.

И жить ему хотелось исключительно в селе. В украинском селе. И только в селе, — говорил. Здешние города ни на хрена не годятся. Все города, — говорил, — могут идти в задницу. Вот давай, — говорил он, — поездим по украинским селам. — Ладно, — ответил я ему, уже совершенно никакой, — поездим по украинским селам. Чего уж там. Всё равно. — И вот мы поднялись и отправились на стоянку такси. Попросили одного мужика, чтобы он отвез нас в село. Мужик несколько удивился и спросил, в какое конкретно. Карты у нас не было, так что мы сказали, что где-нибудь — скажем — на румынской границе. Таксист пожал плечами и назвал сумму. Мы еще немного поторговались и покатили. Это были еще те времена, когда такси в Украине были по-настоящему дешевыми. Старые, паршивые времена.

Ехали мы довольно долго, а знаки с названиями местностей мелькали на самых разных языках: по-словацки, по-русински, по-венгерски и по-румынски. Мужик, что нас вез, как и все, рассказывал, что при Союзе было лучше. Мы курили себе на заднем сидении, потому что ему это никак не мешало. Михал собирался стать гданьским нотариусом, как и его отец. Я не спрашивал, и как все это связано с его планами поселиться в украинском селе. Я и сам тогда закончил тогда юриспруденцию, но нотариусом быть не желал. Впрочем, я и так бы им не стал, поскольку нотариус — это наследственная профессия. Я не знал, кем хочу быть, и в тот момент это меня ну никак не интересовало. А вот интересовало меня, что в паре километрах дальше находятся румынские Марамуреш и Чиметуруль Весель, но нас разделяет от всех тех чудес межгосударственная граница. Которая вполне серьезно охраняется ребятами с винтовками и в единого покроя одежках. Тогда все это казалось мне абсурдным и забавным.

Мужик высадил нас в селе, название которого я забыл сразу же после того, как прочитал его на дорожном знаке, и мы отправились искать ночлег, поскольку уже близился вечер. Михал утверждал, что селяне на востоке сами приглашают домой путников с рюкзаками. Так ему рассказывали коллеги в Гданьске, которые на востоке уже были. Что приглашают, самогоном угощают и есть накладывают. Ну а потом сзывают всех родичей, и что сходится все село, и праздник в самом разгаре, с музыкантами и так далее. И с танцующим медведем, — прибавил я, но он меня проигнорировал. Нужно только показаться в селе, сообщил Михал, щурясь. Позволить себя увидеть. И для этого, командовал он, нам следует пройтись посреди села с рюкзаками. Чего, и сколько раз? — спросил я. Если будет нужно, то и несколько раз, — очень серьезно ответил на это Михал.

Ну мы и лазили: с одного конца села в другой, и снова из конца в конец, словно какой-то почетный караул с рюкзаками — отдающий честь павшим польским туристам с рюкзаками или что-то в этом роде. Но никто нами не заинтересовался. Никто даже к забору не подошел. В конце концов, Михал сдался, разочарованный тем, что ему наболтали дружки. Он начал ходить от одного дома к другому и спрашивать. Я же, скалясь во весь рот, заявил, что в жопу, никого спрашивать не стану. И так я уже чувствовал себя по-дурацки, словно кретин дефилируя по главной улице то туда, то сюда. Что касается меня, сказал я, то можно переночевать и на земле. У меня был спальный мешок и каримат. Я был самодостаточен. Но Михал уперся на том, чтобы выпить с местными.