С Сидоруком мы напивались в печальном стиле, заглатывали кофе с коньяком, глядя, как в окна стучит дождь, и как — очень, очень медленно — Центральная Европа возвращается туда, где ее место. Мы глядели на оставшиеся от Венгрии сецессионные каменные домики, на мост через реку Уж, на каменную набережную. Сидорук рассказывал, как следует пробуждать в людях национальное сознание, чтобы нагнать те сто пятьдесят лет разницы в процессе пробуждения между русинами и другими народами. Что следует делать так, чтобы русинскость ассоциировалась с центральноевропейскостью, а посредством этого — с западным цивилизационным выбором. Но говорил он все это без какой-либо уверенности.

Тем временем начало смеркаться, и я глядел, как заведение заполняется молодыми людьми. Половина из них одевалась «по-русски»: тренировочные брюки, фуражки и кожаные куртки. Вторую половину составляли те, что выглядели «под запад»: скейтовики, гранджеры, металлисты, имелись даже какие-то дредатые растаманы — ну и все возможные комбинации перечисленных выше.

Сидорук говорил меланхолично, усыпляюще, и чем больше он пил коньяку, тем более печальным казался.

От Сидорука я возвращался под сильным вяжущим действием кофе и разогретый коньячком. Перед киоском с иконами и православными предметами культа сидел мужик, служивший тут продавцом. Устроился он на нескольких продолговатых бетонных плитах (совершенно непонятного назначения). Сюда я уже приходил раньше, знал, что мужика зовут Василем и что родом он из Киева. Как из стольного града он очутился в Ужгороде — Василь говорить не желал, бурчал только лишь что-то о «каре божьей», о том, что следует «подчиняться воле Господа» и все такое прочее. То есть — как мне казалось — сделал ребенка, кому не следовало, или же устроил дебош на районе. В любом случае — сейчас Василь палил перед своим киоском костер. А был это — следует прибавить — самый центр города. Только разожженный Василем костер никого не удивлял. Люди шли мимо, мусора тоже должны были проезжать, потому что в нескольких метрах от Василя шла головная артерия Ужгорода. И никто не цеплялся. А что, сидит себе парень перед киоском, так может и костерчик запалить. Ведь декабрь же на дворе.

Я приостановился рядом. В голове шумело от спиртного, и в таком состоянии идти в гостиницу как-то не хотелось.

— Можно? — спросил я у Василя.

— Можно, — Василь чуточку сдвинулся, делая мне место на плитах. — Выпить чего-нибудь есть?

«Святой человек», подумал я в сердце своем, «воистину. Сразу же перешел к духовным потребностям».

— Есть, — ответил я и вытащил из-за пазухи бутылочку коньяку, которую на прощание подарил мне Сидорук. Василь взял бутылку в руку, присмотрелся к этикетке.

— Ссаки, — вздохнул он. — Ну да чего там. Он поднялся с места, прошел в свой киоск, после чего появился оттуда, неся в ладони два настоящих коньячных бокала, суженных кверху, чтобы собирать букет. Во второй его руке была салфетка. А в салфетке — порезанный лимон. Он разлил, вбросил по кусочку лимона — и мы чокнулись.

— Твое, — сказал он.

— Нет, — ответил я, — твое.

— Хорошо, — не стал возражать Василь. — Наше.

— Договорились, — согласился я, и мы отпили по глоточку.

— А вот что ты, Василь, — спросил я после минутки молчания, — думаешь о независимости Закарпатья?

— Какой еще, в пизду, независимости? — тяжко вздохнул Василь.

— Ну, — ответил я, — ты же сам говорил, что это поп Иван содержит этот киоск. Из церковных денег. Выходит, он твой работодатель. А он только про независимость говорит.

Василь поглядел на меня сочувственно, словно на деревенского дурачка.

— Знаешь, — сказал он. — Вы там на западе какие-то странные.

— Ну, знаю. И чем дальше на запад, тем более страньше..

— Я вас, бля, не понимаю. Вот почему для вас так важно, чтобы русские были отдельно, чтобы украинцы были отдельно, белорусы, чернорусы, я знаю, зеленорусы, дерьморусы, и сами русины тоже… почему?

Я пожал плечами.

— Не знаю, — сказал я. — Мне всегда казалось, что оно как-то само по себе, по причине… — снизил я голос. — Нет, не знаю, — ответил я в конце.

— Тогда я тебе скажу, — заявил Василь. — А потому что советский человек вам не нравится. В Югославии то же самое сделали. Была Югославия, хорошо было, так нет же — апять нужно было сделать хорватов, босняков, словенцев, черта самого. А было ведь хорошо! Интернационализм был! Отдельных народов не было, и было согласие! А ведь вы же сами, втихую, в этом вашем Европейском Союзе интернационализм вводите! Или как это оно: вы, славяне, деритесь с собой, кусайтесь, бейтесь как украинцы, белорусы или кто там — а сами, хоп: европейское сообщество, Евсоюз! Так как?!

— Хм, — ответил я.

— Сам ты «хмм», — ответил Василь.

На следующий день, выдудлив целую бутылку минералки без газа «Нафтуся», я отправился проводить полевые исследования. Для этой цели я выбрал стоянку такси, где из всех машин выбрал наиболее старую и раздолбанную, как всегда исходя из предположения, что именно она будет самой дешевой.

Таксиста звали Юрием, был он пожилым, бородатым украинцем родом из Трускавца. Он согласился провезти меня по всему Закарпатью за относительно небольшие деньги. Плюс газ, потому что его машина ездила на газе. Мы поехали заправиться. Вся эта его газовая установка выглядела не слишком надежно, и когда худой, печальный и усатый типчик заполнял пану Юрию резервуар, я просил, а не взорвется ли.

— Может и взорвется, кто ж его знает, — ответил пан Юрий.

— А часто взрываются? — допытывался я.

— Частенько, — покачал головой он.

От пана Юрия узнал, что нет никакого смысла не только отрывать Закарпатье от Украины, но было бы даже неплохо вообще присоединить к Украине Польшу.

— О, — только и мог я ответить, — нифига себе.

— Ну да, — говорил пан Юрий, ведя свою машину по самой средине шоссе, а вправо или влево съезжая только лишь в той ситуации, когда столкновение с едущими с противоположной стороны было просто неизбежным. — Ведь Польша была создана, как говорит само название, полянами, а поляне — это племя, тождественное другому племени полян, которое исторически проживало под Киевом. Я, дорогой мой, — пан Юрий ударил себя большим пальцем в грудь, — в Трускавце был учителем истории. Правда, нас заставляли преподавать другую историю, но лично я знаю, поскольку проводил исследования и пришел к собственным заключениям.

В селе, через которое мы как раз ехали, все надписи на магазине и домах были словацкими.

— Так вот, — провозглашал пан Юрий, — вся Польша обязана возвратиться в лоно Нэньки, а из поляков следует сделать национально осознанных украинцев, перекрещенных в истинную христианскую веру, которая, в свою очередь, порождена вторым, а не первым Римом. Унию с папством следует отбросить, после чего принять новую, только теперь уже на славянских принципах.

— «Хо-хо», — подумал я. — «Это уже сплошной пердимонокль!»

— Но это еще не конец, — продолжал пан Юрий. — После включения Польши в Нэньку, украинская славянщина будет объединена и получит доступ к портам Балтики, и — что очень важно — к германскому миру. Совместно, объединив силы с польской украинской стихией, мы прорубим себе дорогу к Северному морю, захватывая Гамбург (древний, славянский Гамоноград). Нашими так же станут Берлин (Копаница), Любек (Буковец), не говоря уже о столь очевидно славянских городах как Росток, Вышомир, Зверин, Липск, Дроздяны, Будишин, Хотебудов или Бела Вода[180].

Словацкое село закончилось. Мы ехали между покрытыми инеем декабрьских лужков. По холмам тянулись безлистые зимние виноградники. И было здесь так центральноевропейски, как только можно было себе представить.

— А в следующую очередь, — толкал речь пан Юрий, — необходимо провести работу по самоосознанию к югу от Карпат, присоединяя к большой украинской семье те народы, которые из украинской земли вышли, то есть, все остальные европейские славянские народы: чехов со словаками, которые, кстати, ничем иным не являются, как вытянутым в сторону Западной Европы щупальцем Украины, ведь это же языковый континуум, вот сами поглядите: украинский язык плавно переходит в русинский, русинский — в словацкий, а словацкий — в чешский. При случае, кстати, сейчас мы в русинском селе.