Где-то через полчаса мы въехали в очередное село. Называлось оно Антынивка[71].

Дома были деревянными, стояли рядком при грунтовой дороге. Осенью здесь была просто грязевая река, и ничего более. Я остановил машину перед продовольственным магазином. Как и везде, как и на всем божьем свете, перед лавкой сидело несколько типов, которые не знали, чего с собой делать, в связи с чем, убивали время, как только могли.

— Ну вот, Тарас, — сказал я. — Все-таки славаянщина. Видишь? Существует.

Тарас перенес на меня взгляд человека, который понятия не имеет, что с ним происходит. Похоже, кислота устроила у него в башке офигительный погром.

— В этом селе, — ответил он, — славянской остается лишь форма. А точнее — ее отсутствие. То есть, все то распиздяйство, на которое здесь никто не обращает внимания. А все остальное — уже западное. Законы — из Рима. Система хозяйствования — с запада, ведь это, как бы там ни было, капитализм. Даже во времена коммунизма здесь был запад, потому что коммунизм не славяне придумали. А даже если бы и придумали, то, один черт, на основе западных решений.

— А культура? — спросил я.

— А что культура? — буркнул Тарас.

— Культура у них славянская.

— Это в каком плане? — не сдавался Тарас. — Даже если они и слушают русское диско, то диско все равно изобрели на западе. Здесь — это всего лишь вариант. Если они смотрят российские фильмы и сериалы, один черт, фильмы и сериалы были придуманы на западе. И даже если — предположим — они читают книжки, то и те не являются славянской придумкой. Славяне не существуют. А если и существуют, то от них осталось одно дерьмо. Существует один только Запад. Дай-ка мне еще бальзамчика для эрекции. Нужно, курва, эту кислоту запить.

Запить не удалось. Ни ему, ни мне, хотя я и пытался. Мы попали в заколдованный лабиринт сельских дорог без какого-либо следа асфальта. Мы ездили по нему и ездили, не имея возможности вырваться. Никакая карта нашему положению не соответствовала. И было похоже на то, что мы так навсегда между теми селами — какой-то Дупивкой, Задупивкой и Зазадупивкой[72] — и останемся. Везде было одно и то же: деревянные дома, хрен-знает-что из пустотелых кирпичей, зелени полно, коровы на лугах, шавки на высохшей грязи дорог и люди в чем-то, что было лохмотьями XXI века, то есть, в базарной дешевке и старье, которое напяливалось на себя — на первый взгляд — совершенно случайно.

Должно быть, они глядели на нашу бубнящую неритмичной музыкой «волгу» как на какое-то космическое чудо., которое без какой-либо причины появляется и исчезает, въезжая в село то с одной, то с другой стороны. Мы останавливались только лишь возле магазинов, покупая все новые и новые бутылки «джин-тоника» и пива «Львив». Я пил, крутил баранку, сражался с кислотой, превращающей мои мозги в разварную кашу, и размышлял о западе.

А размышлял я о том, как в девяностых годах, когда сам был еще пацаном, подсчитывал западные машины на польских дорогах, потому что хотел, чтобы у нас поскорее было, как в Германии, которую — с собственному счастью и несчастью — я знал, потому что там имелись родичи. Как рассуждал о том, а можем ли мы, поляки, вообще чувствовать себя равными в отношении людей с Запада — из мира совершенно иного качества всего на свете. Ведь сам я, как поляк, был частью этого ужаса, этого всего дерьма, распиздяйства, нищеты, неучености, невоспитанности, врожденного хамства — и никак не мог отстать от всего этого просто так. Так что я перемалывал этот свой комплекс детства в поздней ПНР и начала девяностых годов, о котором — казалось бы — давно и забыл, но который теперь, по причине болтовни Тараса — вернулся со всей силой.

Впрочем, — размышлял я, — Тарас западником не притворяется. Он знает, что это было бы смешно. Потому и надевает активную броню в виде своего имиджа а-ля «Гоголь Борделло»: задиристого варвара с востока, разговаривающего с хриплым, прямоугольным акцентом вампира из Трансильвании, пьющего водку и, быть может, временами и кровь, ездящего на «волге», но во всем этом держащимся очень даже круто. Но все это он делал лишь затем, чтобы как-то определиться в отношении мира. Поскольку ради собственного употребления уже осуществил полнейшую деструкцию всего, что его окружало, всего собственного контекста: культурного, цивилизационного — всяческого. И вот так я думал и размышлял, пока не почувствовал, что сейчас выблюю все то море выжранного спиртного. Так что я опустил стекло и блеванул — продолжая вести машину — на маленькую черную собачку, которая, как оказалось, все время бежала рядом с машиной и звонко лаяла.

— Дальше я не еду, — заявил я, придавив тормоз и вырубая двигатель. Обрыганная собачка, лая уже истерично, побежала назад в село. — Я ебу. Не могу.

Но говорил я, как оказалось, в пустоту. Тарас дрых с открытым ртом. Удай с Кусаем легли один на другом. И храпели. Я приглушил музыку, устроился получше на широком сидении «волжаны» — и тоже заснул.

Разбудили меня бьющие сквозь закрытые веки фары и громкое диско. Русское. Я открыл глаза. Какое-то время зрение приспосабливалось к коктейлю сияния и мрака (под аккомпанемент буханья прямо по башке), и только через пару минут я сориентировался, на что гляжу. И это было настолько странным, что поначалу я принял его за кислотные глюки. Но нет: рядом с нами, на грунтовой дороге, посреди ничего, и вправду стоял белый, вытянутый больше чем на десяток метров лимузин, из тех, которые новобрачные частенько арендуют на свадьбу. Это из него грохотало русское диско. Из люка на крыше выглядывали две размалеванные девицы в одних только лифчиках и размахивали в ритм руками. Удай с Кусаем, вместе с какими-то пьянючими мужиками, скакали в ритм того же дискача по траве. Тарас сидел на капоте и пил минералку. Не прошло и минуты этого всего грохота и хаоса, Улай с Кусаем расчеломкались с пьяными парнями, которые уселись в свой лимузин и поехали прямо перед собой, подскакивая на выбоинах. Из Дупивкы в Задупивку или там из Задупивкы в Зазадупивку. Лично я не имел ни малейшего понятия.

— И-шо-это-курва-было? — спросил я, вылезая из волги, а глаза у меня, должно быть, походили на два помидора, такие же громадные и напитанные кровью.

— Ну-у, — ответил мне Удай, — наверное, кадиллак. Я ебу, ты видал, какой громадный?

— Вот же ж пиздец, — подключился Кусай, — разве нет?

— Ну-у, — согласился я с ним, — а откуда оно вообще взялось?

— А я знаю? — пожал плечами Удай. — Приехало.

— Лично мне как-то похую, откуда оно взялось, — захихикал Кусай.

— И вот в этом и заключается твоя проблема, — покачал головой Тарас, всовывая минералку в мою протянутую руку.

Ночь мы провели возле машины, рано утром поднялись и тронулись. Кофе, который мы выпили в придорожной, воняющей прогорклым маслом тошниловке, был просто ужасен. Завтрак был еще хуже. Я все удивлялся, ну как можно так изгадить яичницу, но, оказывается — можно было. Впрочем, настроение и так было гадким. Розово-желтое солнце поднималось и выпивало утренний туман, и это было единственным, что тем утром вообще имело хоть какой-то смысл.

По дороге, наконец-то, нас остановили. Они стояли на обочине, бесформенные, похожие на мешки с картошкой в этих своих мундирах и кепи, с надписью «ДА!» на дверях тачки. Нам замахали черно-белым жезлом, мы и съехали. У них даже радара не было. Лично я побаивался, потому что товара у нас было выше крыши. Даже Удай с Кусаем неспокойно ерзали. Но похмельный Тарас лишь вздохнул, сказал, что все устроит. И вышел.

Я глядел на то, как они, склонившись друг к другу, о чем-то шепчутся, как Тарас вытягивает бумажник. Как меньший ростом гаишник протягивает руку, как за своими, и как они оба махают Тарасу на прощание. Тарас вернулся и сел за руль.

— Сколько? — спросил я.