Монфор, 2 августа 1959 г. Кладбище(«Бродить по кладбищу в Монфоре…») Бродить по кладбищу в Монфоре привычкой стало для меня. Вначале я грустил… но вскоре, всепримиренно в смерть маня, дряхлеющие эти плиты, решетки ржавые, кресты предстали мне как сон забытый, как сон тишайшей красоты. Не на земле он, будто, снился, а может быть — и на земле… Но там не солнцем день светился и ничего не знал о зле. И люди были, но — другие… Иль те же, но не во плоти. Они, как ливни золотые мерцали на моем пути. И время течь остановилось: ни прошлых, ни грядущих дней. Все в вечности преобразилось, все стало тихо-тихо в ней… И мне на кладбище ни скорбно, ни страшно более с тех пор, от этой тишины надгробной в старинном городе Монфор. Монфор-Ламори, 18 августа 1959 г. Звезды(«Безумец только может, — в этот век…») Безумец только может, — в этот век отвергших славу жизни вышней, скопцов душой, умом растленных злобой хищной калек, — молиться словом солнцу и луне и звездам, нас как будто знающим, и радоваться им, наш мир благословляющим, во сне. Не видят больше нас. Нездешний свет угас в веках земной печали. Рассудком звездные повержены скрижали. Их нет! И на земле родник любви иссох. Живую душу люди вынули из мира своего. И боги нас покинули, и Бог. Давно уж звезды говорят не то, что прежде звезды говорили, Лишь дети малые их любят, как любили, и то… Но что же делать мне-то, мне — когда, чем я старей, тем безнадежнее они со мною, те же… Нет — другие, прежние, всегда… 7 сентября 1961 г. Осень(«Когда прикроют ватной шапкой…») Когда прикроют ватной шапкой простор окрестный облака, и в нерешительности зыбкой предзимняя тоска, и вкруг лесные дали серы и, как седые пустыри, посохлые жнивья без меры, куда ни посмотри. Тогда — что грай вороний, зовы времен, отшедших навсегда: и все напомнит сердцу снова — года, года, года… Зимнее(«На землю сумрак зимний…»)
На землю сумрак зимний, что день, угрюмей сходит, и в стынущей природе — дух темнее, дымней. Уводят к далям тайным древесные завесы. Вкруг частоколы леса — кладбищем бескрайним… До рассвета(«Дорассветный лес туманно-темен…») Дорассветный лес туманно-темен, еле мреет очерк тополей и над ними — купол так огромен, так прозрачно-нем и все светлей. Звезд уж нет на этом раннем своде, волны листьев сумрачно-тихи… Междуцарствие в лесной природе! Ни заря, ни ночь. И где-то — петухи. Смутно все. Лишь облачка над садом заалела чуть волнистая кайма… И не знаешь, рада иль не рада солнцу утренняя полутьма. Снились небу в ночь такие дали, тайна звездная таких чудес, о которых люди не гадали, о которой помнит только лес. И душа — пусть на-свету незряча, трудному служенью отдана, — в этой полутьме поет и плачет, словно помнит что-то и она. «Отчего, когда природа…» Отчего, когда природа, от земли до небосвода, мне таинственно близка и, как обещанье рая, мир земной благословляя, к небу тянется рука, Отчего — что это значит? — сердце не поет, а плачет, и о чем его печаль? Отчего, землей любуясь, этой боли повинуюсь? — Отчего мне землю жаль? Отчего? И нет ответа. Только знаю, рана эта призрачная — глубока… Красоте земной созвучна, с красотою неотлучна — безответная тоска. Монфор-Ламори, 1960 г. РАЗДУМЬЯ Другу («Проходит все почти бесследно…») Проходит все почти бесследно, все может человек стерпеть, — смотря в глаза Горгоны бледной он может и не умереть. Но есть одно… Над гробом друга нельзя на небо не восстать. От жалости, любви, испуга — нельзя, нельзя смириться… Знать, что землю вовсе он покинул, что дух единственный его куда-то канул, скрылся, сгинул… Был человек — и ничего! Уснул и больше не проснется, загробной взятый тишиной — на боль живых не отзовется и не поделится со мной своею болью… Боже мой! |
