Париж, 15 апреля 1962 г. Крылья («Из века в век томился он о чуде…») Посвящается Владимиру Ивановичу Поль Из века в век томился он о чуде, о крыльях, о полете ввысь, — Туда, туда, где не бывали люди, мечтал, крылатый, вознестись. Века текли… Его упорный разум, пытая персть земную, креп, И сонмы солнц, невидимые глазом, прозрел умом он… И ослеп. О небе мудрствуя, не крылья духа он сотворил, а саранчи Подобие, грохочущие глухо молниеносные смерчи. Безумие! Иль светил купол звездный, ему пророча рай сквозь тьму, Чтоб он обрел во тьме, кидаясь в бездны, миры, где места нет ему? О, бред! Уже везде, как волк голодный, ощерен на народ народ… Миг — и огонь наземный и подводный разрушит все и все пожрет. Превзойдена бездушной силы мера, зломудрию предела нет, — Смерчи погибельные Люцифера всевышний затмевают свет. Париж, 10 апреля 1962 г. Апрельский ландыш («Ландыш, колоколец нежный, позвонил к весне…») Ландыш, колоколец нежный, позвонил к весне, На краю ложбины снежной кланяется мне. Из лесной замшенной прели, возвещая май, Прокололся он в апреле под грачиный грай. На земле обрел, на небе ль белизну свою — Тянется от снега стебель к солнечному дню… Слышу голосок твой чистый песней тишины, Колоколец серебристый, первенец весны! Париж, 28 апреля 1962 г. МОНФОР-ЛАМОРИ Голубая сосна Голубая сосна из окна гроздью перистой тянется в комнату, к лесу, к летнему вереску, к омуту неба раннего манит она. Каждый дюйм голубого плаща — восходящего дня благовестие, зов доносит ко мне из полесия ветерок, еле слышно журча. О, таинственность зовов лесных, всесогласие сил созидающих, над светающим лесом сгорающих затуманенных зорь золотых! В дали смутные сумрак зовет на поляны тропами знакомыми. Там дубы веют древними дремами и о вечности утро поет. И на зов я отвечу, пойду в этот лес, где так радостно-зелено, — иль всему, что живет, не повелено жить и радовать в Отчем саду? Монфор-Ламори, 1961 г.
«Просыпаюсь. В окна — утро…» Просыпаюсь. В окна — утро. Рань еще, совсем немая, горлица, и та не плачет. В переливы перламутра мгла лесная солнце прячет, на листве — как дымь сквозная. Что это? Уже — сегодня? Или в зареве пожара вижу день, еще вчерашний? Длится он, а я спросонья… И пробьют часы на башне еле — слышных пять ударов. «Старинный бор вокруг, и в нем…» Старинный бор вокруг, и в нем укромных деревень становья, где пахнет кабачок вином и молоком тепло коровье. А город сплошь Средневековье. Когда жара спадет, лениво по улочкам крутым брожу, и все, на что ни погляжу, в убогой забыли красиво: окно, решетка, свод — все диво. На башне неподалеку пробьют опять часы… И стонет, ушедший в вечность бой, нагонит на нерожденную строку о давнем смутную тоску. Так, на ходу пишу стихи, в уме… Что делать, коль приходят, непрошенные, и уводят, царапнув сердце за грехи, в миры неузнанных стихий… Зной («Воистину лето земное…») Воистину лето земное мне кажется даром небесным… И не во что верить иное и не о чем грезить чудесном. В разливах лазури и света дыханием Божьего зноя сознанье и сердце согреты ликуют в блаженстве покоя. От этого летнего мленья — такое желанье забыться, поверить бессмертью Творенья, приникнуть к Земле, и молиться. Сен-Леже, 1960 г. «Прямая-прямая дорожка…» Прямая-прямая дорожка по краю, по самому краю ржаного несжатого поля. За полем в полесье — сторожка. А дальше — звериная воля! А дальше, на версты и версты, — что заяц! — олень длиннорогий пасется в укромных ложбинах, и лис, и кабан жесткошерстный в глуши, у озер камышиных. А ягод-то, ягод в июле какие рои на полянах — малины лесной, ежевики, смородины, яблок румяных! В июле их праздник великий. Ах, в мире нет краше, я знаю, приволья за этой сторожкой… К нему-то по самому краю ржаного несжатого поля прямая-прямая дорожка. |
