– В командировку посылают, – как-то слишком спокойно сказал он.

– Бля… – мать от неожиданности чуть не опрокинула тарелку. – На сколь?

Она осторожно села на видавший виды стул и поставила перед собой тарелку.

– Три месяца. – Отчим пододвинул тарелку к себе и сосредоточенно стал нанизывать макароны на вилку.

– Вытерплю, – сказала мать и, нашарив в фартуке пачку, вынула сигарету.

– Погодь, не дыми, дай поесть – остановил ее Генка. Мать с сожалением сунула сигарету за ухо.

– Эй, Танька, нарежь колбасы мужику, – сказала она в спину уходящей дочери.

Таня вернулась, открыла холодильник, достала круг чайной колбасы. Она старалась хранить на лице беспристрастное выражение, но глаза ее выдали.

– Че лыбишься, стерва, – закричала мать. – Мне без мужика три месяца куковать, а ей радость на чужое горе.

Таня выскользнула из кухни. Душа ее пела. Баба Софа часто повторяла: утро вечера мудренее. А тут целых три месяца на раздумье!

Но раздумывать ей не пришлось.

Как-то ужиная перед телевизором, в сводке новостей, она услышала, что отряд полиции из их города попал под обстрел, и пять человек погибли. Кусок застрял в горле. Она почему-то была уверена, что Генка не вернется обратно. Матери она ничего не сказала, но буквально через неделю, когда вернулась с курсов, застала мать в сильном подпитии. Таня попыталась мышкой юркнуть в свою комнату, но мать ее заметила.

– Вернулась, б… Подь сюда!

Таня нехотя повесила сумку на спинку стула и села напротив матери. На столе стояла на треть опустошенная бутылка водки. Перед матерью – пустая стопка, а чуть поодаль – полная, накрытая сверху куском черного хлеба.

– Генка погиб, да? – спросила Таня, хотя уже знала ответ.

Мать подняла искривленное злобой лицо.

– Радуешься, стерва.

– Зачем ты так?.. – остановила ее Таня.

– А что, не правда?! Ты все мне поперек делаешь. Вон… вон… – мать на некоторое время застыла, словно пытаясь что-то вспомнить. – Вон замок дурацкий на дверь повесила, запираешься.

– Если бы не запиралась, Генка давно бы меня достал. Он после выпускного ко мне полез…

– Врешь! – Мать стукнула ладонью по столу так, что стопка с водкой опрокинулась, и кусок хлеба упал на пол. – На фиг ты ему, пигалица, сдалась. Генка меня любил, и трахались мы чуть ли не каждый день.

В памяти Тани всплыло рыхлое тело отчима с набрякшим от эрекции членом. Она невольно передернула плечами.

– Хватит, мама. Я в Генкиной смерти не виновата, – с трудом сдерживая раздражение, сказала Таня.

– Зря бабка меня от аборта удержала, – процедила сквозь зубы мать. – Все с тебя и пошло. Если б бабка тебя не притащила, мать не разозлилась, и Ленька был бы цел! Но ты базлала, как резаная, вот мать Леньку и порезала. А теперь вот Генку сглазила. Я видела, как ты лыбилась, когда узнала, что его в командировку послали. Понятное дело, какие командировки в полиции. Или к бандитам, или на войну.

– Что ты такое говоришь?.. – от возмущения у Тани перехватило горло. – Я твоего Леньку сроду не знала, а Генка твой – подонок. Беззащитных до крови избивал, меня хотел изнасиловать. Я с выпускного пришла, а он… он…

– Не бреши! – завизжала мать. – Таких, как Генка, теперь мне сроду не найти. Ты вот холодная, как лягушка, не понять тебе мово женского нутра. И опять же… – Мать грубо выругалась, – Пенсию евонную жена получит, хоть и жил он со мной. Теперича ни копейки не получишь.

– Мне и не надо.

Таня вскочила со стула и бросилась к себе в комнату. Двойственные чувства раздирали ее. С одной стороны, мать правильно догадалась: Таня действительно была рада, что больше никогда не увидит лоснящееся лицо отчима с гадкой усмешкой на лице, никогда не встретится с его зеркально-холодным взглядом, не услышит мерзкой возни на супружеской скрипучей кровати. Но смерти Генке она не желала.

– Ведьма ты…

Таня подняла голову. Перед ней стояла мать, держа зажженную сигарету прямо перед собой.

– Ты – ведьма, – повторила она. – только несчастья чрез тебя.

– Неправда, – тихо сказала Таня, но мать, развернувшись, уже удалилась, бормоча проклятья себе под нос. – Неправда, – крикнула ей вслед Таня и заплакала. Ей внезапно стало холодно. Вся дрожа, она закуталась в старый, но по-прежнему мягкий шерстяной плед, которым укрывалась еще баба Софа.

Таня плакала, уткнувшись в подушку, пока не заснула. А под утро ей приснился странный сон…

Шершавая рука легла на плечо. Таня вся сжалась от страха, хотя знала, что это всего лишь ночное видение. Она попыталась скинуть руку, но тут почувствовала, как пальцы гладят ее по волосам и тихий, спокойный голос шепчет: «Не бойся, я с тобой». Не оборачиваясь, она понимает, что это баба Софа пришла ее утешить.

Развернувшись, Таня утыкается в мягкие, полные груди. «Бабушка, что мне делать? – спрашивает она, вдыхая уютный запах ванили и ландыша. – Меня никто не любит». – «Сама люби», – отвечает баба Софа. Таня отрывается от мягкой груди. Резкий свет ослепляет ее.

Таня села на постели. Солнечные лучи безжалостно били в окно, освещая убогую обстановку комнаты: заваленный бумагами обшарпанный письменный стол, двустворчатый шифоньер с почерневшим от времени зеркалом, продавленный диван. Вдруг прозвенел будильник. Таня вздрогнула и тут же нажала кнопку. Снова наступила тишина, особенно отчетливая после резких механических звуков.

Таня опять легла, натянула на себя плед. «Сама люби», – сказала ей во сне бабушка. Кого, хотела бы она знать. Но знала только одно: ей не получить ответа, как не вернуться в ушедшую ночь.

Новый год Таня отмечала с коллегами по парикмахерской, где она работала с июля. То, что мать пригрозила лишить содержания, нисколько ее не испугала. «Точно мать – урод, – думала она. – Даже не заметила, что я каждый день хожу на работу, а с первой зарплаты купила торт и пачку хорошего чая.

Вечером первого января, когда Таня вернулась домой, она застала в квартире нового сожителя матери. На этот раз это был солидный дядька, который работал в ДПС. Этот уже не косился на Таню недобрым взглядом и не ухмылялся. Он, казалось, вообще не умеет улыбаться, зато, вероятно, стал давать матери больше денег, по крайней мере, та стала покупать сигареты подороже.

К восьмому марта Олег Никонорович (так звали нового сожителя матери) подарил Тане водительские права, обучив азам вождения на своем видавшей виды «форде».

– На, – сказал он, протягивая ей пластик с фотографией. – Пригодится, когда разбогатеешь.

– А должна? – не удержалась Таня.

Олег Никонорович скривил губы.

– Куды денешься?.. – хмыкнул он. – Время нынче такое. Не все на шее у матери сидеть.

– Я не сижу, – обиделась Таня. – Знаете, работаю.

– Велики ли заработки! – Он махнул волосатой рукой прямо перед ее лицом. Таня даже вздрогнула. – Я на заправку тебя устроил, – продолжил он, присаживаясь рядом с ней. – С десятого можешь выходить. И денег побольше, и мужика богатого присмотришь. Товар лицом, жопка тунцом, – пошутил он и, наверное, впервые за много лет улыбнулся. И его улыбка Тане не понравилась. Губы растянулись, а глаза оставались бездвижными.

– Продаваться не собираюсь, – огрызнулась Таня и попыталась встать.

– Врешь. – Олег Никонорович положил руку-окорок ей на плечо, придавив своей тяжестью. – Слушай сюда. – Он понизил голос и сделал паузу, как старый мафиози, готовый огласить приговор зарвавшемуся должнику. – Все мы продаемся, но не всем хорошо платют.

– Платят, – машинально поправила его Таня и повела плечами. Олег Никонорович убрал руку, откинулся на спинку стула и сощурил и без того узкие, спрятавшиеся под набрякшими веками, глаза.

– Сколь ты за стрижки-укладки имеешь? – пренебрежительно выдавил он.

– Перед праздниками почти пятнадцать заработала, – с вызовом ответила Таня.

– А сапоги-перчатки на сколь купила? Вон и сумка новая. Все, небось, спустила.