Генка работал в полиции. Именно он устроил мать Тани диспетчером в автопарк. Иногда мать приходила с работы поздно. Когда сгущались сумерки, Тане в одной квартире с Генкой становилось неуютно, хотя сожитель матери старался вести себя подчеркнуто вежливо. Часто его лицо, обращенное к ней, кривила улыбка. Вот эта улыбка больше всего ее и пугала. Скорее не улыбка, а ухмылка. Едкая, недобрая, словно говорящая: погоди, я еще до тебя доберусь. Именно тогда, чтобы отгородиться от вынужденного общения с родичами, Таня купила замок и сама, без посторонней помощи, привинтила его к своей дощатой двери.

С того времени Таня много времени проводила вне дома, благо у ее ближайшей подруги Нинки, которая жила вдвоем с матерью, была тоже своя комната. Но когда появились «татушки» с их первым хитом «Я сошла с ума», мать Нинки тоже «сошла с ума», закатив истерику и запретив подружкам общаться. Правда, ее истерика случилась не пустом месте. Девчонки так увлеченно целовались, что не заметили, как Ольга Викторовна вернулась с работы. Нинка попыталась объяснить матери, что они просто изучали технику поцелуя, и даже махала перед собой журналом для подростков, где был опубликован комикс-инструкция для начинающих влюбленных. Но Ольга Викторовна слабо тянула на мирового судью и не стала рассматривать доказательства невиновности. Больно, до синяков, схватив Таню за руку, она вытолкала ее из своей квартиры.

– Вон отсюда, развратница, – вопила она. – Твоя мать – б…ь, бабка в тюряге сгинула, и тебе туда – прямая дорога.

За колючую проволоку Таня вовсе не собиралась. Наоборот, она была чрезвычайно вольнолюбива и к тому же любознательна. По возвращении домой она осторожно начала выпытывать:

– Мам, а твоя мама, моя бабушка была какой?

Мать ничего не ответила. Она сидела на кухне, подперев подбородок рукой и мечтательно смотрела в окно, словно ждала принца. Ее муж Генка в это время в соседней комнате пил пиво, рыгал и смотрел футбол.

Таня не сдавалась.

– Мам, а почему мы в гости к бабушке не ездим? Она где, в деревне живет?

Таня заметила, как сухая материнская спина напряглась. Но ответа опять не было.

– Мам, твоя мать в тюрьме? – решительно спросила Таня.

– Кто сказал? – по-прежнему глядя в окно спросила мать.

– Не важно. Какой срок?

– Семь.

– Давно?

– Похоронили уже.

– Что случилось? За что сидела?

Мать резко повернулась, ее глаза сузились, щеки побелели.

– Че пристала? Меньше знаешь – крепче спишь.

– Мам, колись – Таня отодвинула табурет и села напротив, тем самым давая понять, что все равно не отстанет.

– Ладно, сама напросилась, – холодно ответила мать и закурила.

Таня поморщилась, и отстранилась.

–Убила она моего сожителя, – кинула мать в сторону, едва разжав губы. -тогда черная полоса у нас пошла. У бабки Софы – шлея под хвост, опять решила тебя сбагрить.

– Не поняла… – оторопела Таня.

– Че тут не понять?.. Принесла тебя к нам в общагу, мол, забирай, хочу свою жизнь устроить.

– Я не помню…

– А че помнить, тебе года два было.

– И что?

– А ничего. Я тогда с Ленькой была. Ленька был неплохой, только лентяй, совсем работать не хотел. Мы тогда вместе в общаге были. Ты тут у бабки королевой жила, своя комната, а мы втроем на десяти метрах. Так вот…

Мать сделала глубокую затяжку и продолжила.

– Принесла бабка тебя, ты – в рев. Голова и так кругом, а тут еще ты… В общем, полаялись мы круто. Мать моя чуть зенки бабке не выцарапала. И то правда, ведь Софка сама тебя оставила, никого не спросила.

Значит, из-за меня твою мать посадили? Что ж она мне сделала? – сквозь зубы выдавила Таня.

– Тебе – ничего. Бабка пришла и утащила тебя взад. Утащить-то утащила, а у нас – лай. Мать на меня – мол, надоела б…, мало того сама живешь, сожителя притащила, еще и младенцев сопливых навязывают. Я – на нее, мол, я тут тоже прописанная, а она сама виноватая, что мою беременность проморгала. В общем, проорались мы, вроде успокоились. Потом мать на кухню пошла, мясо готовить. Она хоть Леньку ругала, а это он мяса с охоты настрелял, и рыбу удил… Значит, пошла она на кухню… Это тут кухня, как кухня, а у нас – закуток прям у двери. И как на грех мой Ленька идет. Да пьяный. С порога как заорет: «Жрать хочу! Че готовишь, б…»? И наклоняется к ей. А мать как развернется, р-раз – и по горлу ножом. Кровищи-то было… Артерию, сказали, какую-то порезала. Всем понятное дело, что случайно, а засудили…

Потушив сигарету в грязной пепельнице, доверху набитой окурками, мать встала, сняла с плиты чайник, налила кипяток в чашку, сыпанула из пачки заварки. Таня невольно заметила, что чайник порыжел от застарелого жира, а на чашке (любимой чашке бабы Софы) образовалась еле заметная трещина.

– Мам, я вот хотела спросить… – опять начала Таня.

– Ох-хо… Не надоело тебе все выспрашивать?

Мать шумно втянула чай.

– Нет, ты скажи… – Таня замялась, боясь задать самый главный вопрос, который давно ее мучил. – Мам, ты меня любишь?

Мать подняла на нее маслянистые глаза, скривила губы.

– Любовь только промеж бабы и мужика бывает.

– Неправда! – вспыхнула Таня. – Баба Софа меня любила.

– Ну и ладно, – внезапно согласилась мать. – Я тебя тоже люблю. Вроде с лица ничего, и не дура…

Мать нагнулась, стала шарить по полу.

– Мам, а я на кого похожа? – спросила Таня и застыла в ожидании ответа, глядя на серый, как будто запыленный затылок матери. Ей очень хотелось услышать, что ее отец был красавцем и большой умницей и что она – вся в него.

Мать выпрямилась, удовлетворенно рассматривая мятую сигарету.

– Так и знала, что найду. У меня – чутье.

– Мам, я похожа на… – Таня замялась, словно подыскивая подходящее слово.

– На отца, хочешь сказать? – догадалась мать.

– Ага, – подтвердила Таня.

– Черт знает. – Мать бегло скользнула по лицу дочери, чиркнула спичкой по коробку и, прикрывая слабый огонек ладонью, как будто боялась порыва ветра, прикурила. – Не наша ты порода, – сказала она в паузе между затяжками. – У нас у всех глаза карие, у тебя – какие-то зеленые.

– Малахитовые, – поправила ее Таня. – Так баба Софа говорила.

–Пусть так. И волосы у тебя хорошие, хотя у меня в детстве тоже неплохие были, только цветом другие. – Она прищурила глаза, протянула руку и потрогала волосы дочери. – Ты что красишься? Рыжий откудова?

– Не рыжий – медный. Не крашусь, на солнце выгорели, – тряхнув головой, ответила Таня.

– А… – равнодушно протянула мать и сделала глубокую затяжку. – В общем, хоть и не старались, а получилась ты хоть куда. Вот и титьки наливаются. Месячные-то начались?

– Давно, – смущенно сказала Таня и заправила за ухо прядь волос.

Мать посмотрела на дочь осуждающе, словно та была виновата в том, что повзрослела слишком быстро.

– Ты того… К парням не лезь… – сказала она, поджав губы.

Кровь бросилась Тане в лицо.

– Что ты такое говоришь? На фиг мне…

– Ладно, что не в меня. Я с четырнадцати без мужика не могла, –проворчала она и бросила докуренную до фильтра сигарету в пепельницу, встала и, вскинув руки, потянулась, демонстрируя волосатые подмышки. Таня вскочила со стула.

– Я в библиотеку, – сказала она и прикрыла за собой кухонную дверь.

– Сигареты купи, – прокричала мать.

– Мне не дадут, я пока еще маленькая, – ответила Таня и вышла из дома.

Тане тогда было шестнадцать, и она действительно начала хорошеть. И хотя из приличной одежды у нее был только темно-синий джинсовый костюм, она не раз ловила на себе пристальные взгляды парней. Но ни влюбляться, ни тем более влюблять в себя никого она не хотела. Почему-то все отношения между полами ей казались грязными и ничего, кроме презрения и легкой тошноты, не вызывали. Правда, она мечтала о большой и чистой любви, такой, о какой пишут в книгах. Таня твердо верила, что сможет стать для кого-нибудь и «мимолетным виденьем», и «гением чистой красоты». Но пока кандидатов на ее руку и сердце не наблюдалось, она делилась своими девичьими секретами с закадычной подругой Нинкой.