— Ну и?

— И в этой ситуации у нас есть шанс победить. А если мы победим и рабби останется, мы здорово выигрываем. Одно дело, когда мы выступаем против них, — нас они просто забаллотируют; но когда выступает он, то обычно ссылается на религиозные законы или еврейскую традицию, и стоит на своем, пока они не уступят.

Эдельштейн улыбнулся. Каллен кивнул в знак согласия. Аронс сказал:

— Классная идея, Мейер.

Целую неделю семья Смоллов чистила, мыла и застилала полки и буфеты, как и положено готовиться к Песаху. Рабби помогал, как мог, и, стоя на шаткой лестнице, передавал Мириам хранившиеся на самой верхней полке буфета тарелки и столовые приборы, которыми пользовались только во время пасхальной недели. Основная часть работы досталась, естественно, Мириам, и в этом году ей было труднее, потому что Джонатан уже всюду ходил за ней, путался под ногами и постоянно требовал внимания. Но, наконец, вечером в субботу они закончили. Пока Мириам блаженствовала на кушетке в гостиной, рабби занимался символическим поиском хомеца — крошек квасного[37], специально оставленных повсюду, чтобы найти их при свечах и смести пером на деревянную ложку, которую сожгут наутро. Джонатан следовал за ним по пятам.

— Хочешь, чтобы я забрала у тебя Джонатана, Дэвид? — крикнула Мириам, совершенно не рассчитывая, что ее предложение будет принято.

— О, нет. Я всегда помогал своему отцу искать хомец, когда был маленьким. Дети любят это. Ты не помнишь, куда я поставил свечу? Не беспокойся, я уже нашел.

Он прочел вслух благословение: «Благословен Ты, Господь Бог наш… повелевший нам уничтожать хомец», и затем, в мерцающем свете свечи, смел с полки заранее припрятанные крошки квасного, завернул в кусочек ткани и отложил в сторону. Малыш наблюдал за ним широко открытыми глазами. Рабби произнес древнюю формулу: «Весь хомец и закваска, находящиеся в моем владении, которые я не нашел и не уничтожил, пусть считаются упраздненными и никому не принадлежащими, подобными праху земли».

— Завтра, — сказал он Джонатану, — ты посмотришь, как мы сожжем его. — Затем он позвал жену и попросил, чтобы она уложила ребенка спать. Мистер Эпштейн мог прийти в любой момент.

Рабби покачал головой.

— Сожалею, мистер Эпштейн. Я знаю, что у вас добрые намерения, но думаю, что вы совершаете серьезную ошибку…

— Я не понимаю, рабби. Мы хотели помочь Алану Дженкинсу наилучшим образом. Мы все втянуты в это дело. Его пригласила моя Диди, и все дети, которые были там, — это наши дети.

— Тогда почему вы не штурмуете тюрьму?

— Это смешно, рабби.

— Вот именно. Но ведь это же могло бы помочь ему. Я просто к тому, что не все благие намерения обязательно приводят к наилучшему результату. Вы говорите, что наняли для защиты Донохью. Я слышал о нем, кто же не слышал? И он уже собирается потребовать изменения места слушания дела на том основании, что молодой человек не может рассчитывать на справедливое рассмотрение дела в этом городе. Так вот, я не хочу, чтобы еврейская община официально заявила, что она сомневается в честных намерениях города. Я живу здесь уже несколько лет, и у меня нет никаких оснований предполагать такое. А ваши действия наводят на мысль, что вы почти уверены в виновности Дженкинса. Если он виновен, он должен быть осужден, но пока не собраны все доказательства, — я, например, намерен сохранять беспристрастность.

— Но изменение места слушания дела — просто общепринятая тактика.

— Да, но эту общепринятую тактику кто-нибудь другой может расценить как нечестную. Именно это неверно во всей вашей концепции социальной активности, с позволения сказать. Вашей собственной активности вам мало; вы хотите, чтобы все в храме делали то же самое. В нашей религии есть свод этических заповедей, нормы поведения, мистер Эпштейн, но каждый человек выполняет их, следуя голосу своей совести и своему собственному осмыслению. Один человек может принять участие в пикетировании, а другой, не менее заинтересованный в том же самом деле, решает, что лучших результатов можно достичь с помощью суда или личных переговоров, или путем пожертвований. Это решает личность. Даже на наших службах мы молимся скорее каждый поодиночке, чем как хор. Вы можете организовать кампанию и призывать к сбору средств, но пока хоть один член конгрегации выступает против, вы не имеете никакого права делать это от имени храма, независимо от того, какое подавляющее большинство голосов вы соберете на правлении.

— Я не понимаю тебя, Дэвид. — Мириам прижала кулак к губам, словно желая удержать резкие слова упрека. — Он пришел, чтобы загладить вину. Он так старался уладить конфликт. Он добрый человек.

— Конечно, он добрый человек. И Горфинкль, и все остальные. Все они добрые люди, иначе они не стали бы так беспокоиться из-за того, что может случиться с бедным негром, который случайно попал в кучу неприятностей. Но одной доброты недостаточно. Люди, принимавшие участие в религиозных войнах, были добрыми людьми, но, несмотря на это, они убили и искалечили десятки тысяч.

— О, Дэвид, ты так… так непреклонен. Неужели ты не можешь немного прогнуться?

Он удивленно посмотрел на нее.

— Когда я должен и когда я могу, я прогибаюсь. Но я должен следить, чтобы не прогнуться слишком сильно и не споткнуться.

По воскресеньям миньян собирался в девять вместо половины восьмого, как по утрам в будни. День был прекрасный, времени для пешей прогулки вполне достаточно, но рабби взял машину. Он поехал не прямо в храм, а вдоль берега, пару раз останавливаясь по пути полюбоваться видом волн, разбивающихся о камни, и чаек, пикирующих низко над водой.

Дорога петляла вдоль берега, затем повернула, и он увидел впереди Хиллсон-Хаус. Поравнявшись с ним, рабби замедлил ход, решив остановиться и оглядеться. Но в окне соседнего дома он увидел мужчину, говорившего по телефону, и поехал дальше.

Он приехал как раз к началу службы. По воскресеньям всегда собиралось больше людей, потому что многие отцы, привозившие своих детей в воскресную школу, шли в миньян за неимением лучшего занятия, пока дети учатся. Сегодня после короткой службы один из постоянных прихожан угощал всех легким завтраком в честь помолвки своей дочери.

Они пили чай и кофе с пресным печеньем — вечером начинался Песах. Артур Нуссбаум, как всегда, проталкивал свой любимый проект.

— Послушайте, друзья, нет никакого смысла просто держать все эти бабки в банке…

— Проценты набегают…

— А цены каждый год растут вдвое и перекрывают их. Все уже понимают, что рано или поздно мы их заменим, эти стулья. Если бы мы начали сразу, как только эти деньги нам завещали, уже половину мест, вплоть до центрального прохода, заменили бы. А в этом году денег хватит на треть, не больше.

— Ну, это совсем уже бред! Часть мест — одни стулья, часть — другие. Жуткое зрелище. Женщины нам такое устроят…

— Ну и пусть. Да как вы не поймете, — убеждал Нуссбаум, — когда они это самое зрелище увидят, они из кожи вон вылезут, чтобы и остальные заменить.

— Да? Из-за постоянных мест скандал еще не закончился, а теперь еще и вся первая треть храма будет с великолепными новыми стульями…

Стоявший поблизости рабби пробормотал:

— А почему это должна быть первая треть? Почему не начать замену стульев сзади? — Тут он заметил, что Пафф выходит из часовни, извинился и ушел.

Нуссбаум услышал замечание и повторил его другим.

— Он что, шутит?

— Это еще хуже. Это уж наверняка у всех вызовет раздражение.

— Наши постоянные места раздражают больше, — заметил доктор Эдельштейн. — Сделайте сзади мягкие сиденья, и можете сажать меня туда прямо сейчас.

Ирвинг Каллен кивнул.

— В чем-то ты прав, Док. Мне-то все равно. Я толстый, но держу пари, что мой старик действительно оценит это.