— В чем дело? — прошептал Стью.

— Он мертв.

Он сунул руку под рубашку, чтобы проверить, нет ли сердцебиения.

— Так ты не узнаешь, — сказал Стью. — Надо приложить к его губам что-нибудь вроде зеркала.

— У меня нет зеркала, — со злостью ответил Билл. — Приложи ему ко рту стекло фонарика.

Стью протянул фонарик, но Билл сказал:

— Давай убираться отсюда ко всем чертям.

Они пошли, потом побежали, с грохотом слетели по ступенькам и помчались к машине. Стью распахнул дверь машины, а Билл обежал вокруг капота на другую сторону.

— Где Муз? — спросила Диди, отодвигаясь, чтобы пустить Стью за руль.

— Не бери в голову.

Он завел мотор, но не успел еще включить передачу, как к ним с шумом подъехала машина, развернулась и остановилась прямо впереди, ослепив их фарами дальнего света. Полицейский с пистолетом в руке открыл водительскую дверь.

— Заглуши мотор, — приказал он. — Теперь выходите, все.

Харви Кантер, свояк Бена Горфинкля, был на десять лет старше его. В частной жизни он был левый, атеист и насмешник, публично же — в качестве главного редактора «Линн Таймс-Геральд» — республиканец, консерватор и верный защитник существующего порядка вещей. Он писал передовые статьи, поддерживающие книжную цензуру, молитвы в школах, закон и порядок в городах, и нападал на студенческие беспорядки, на мягкое обращение с преступниками и движение хиппи. Это был высокий, длинноногий человек с копной седеющих волос, нетерпеливо отброшенных назад. Все в нем было нетерпеливым. Он был беспокоен и непоседлив, ни минуты не мог сидеть без движения; он или вставал и расхаживал по комнате, или — если оставался сидеть — съезжал вперед, опираясь на самый копчик, или подтягивал ногу под себя, или, если кресло позволяло, устраивался так, чтобы голова была на одном подлокотнике, а ноги на другом.

Он относился к Горфинклю насмешливо и иронично; его Эдит тоже вела себя по отношению к своей младшей сестре, миссис Горфинкль, несколько покровительственно. Однако Горфинкли приходили на обед, когда их приглашали, — отчасти по привычке, а отчасти потому, что Бен Горфинкль патологически любил поспорить.

После обеда мужчины раскинулись на креслах в гостиной, пока женщины убирали со стола и мыли посуду. Кантер откусил кончик сигары и, поднося к ней спичку, сказал:

— Я слушал на днях вашего рабби. Я тебе говорил?

— Нет, — осторожно сказал Горфинкль. — Когда это было?

— Примерно неделю назад. Он выступал на встрече в Торговой палате, подумать только.

— Я не знал, что ты ходишь на такое.

— Им понадобился, черт побери, представитель от газеты, и я вытянул короткую соломинку. Ваш человек был неплох.

— О чем он говорил?

— А, как обычно — место храма в современном мире. Мне кажется, за последние шесть месяцев я слышал в разных местах дюжину священников, пасторов и прочего религиозного народа, и все, о чем они говорят, — это место церкви или, в данном случае, синагоги в современном мире. Думаю, они так много говорят об этом только потому, что с местом этим что-то не так, но ваш парень, похоже, говорил достаточно разумно.

— Что он говорил?

— Насколько я помню, суть была в том, что современный цивилизованный мир, наконец, возвращается к точке зрения, которую синагога проповедовала пару или больше тысяч лет — социальная справедливость, гражданские права, права женщин, важность обучения. У него впечатление, что в конце концов, спустя почти две тысячи лет, иудаизм входит в моду.

— Это очень интересно, — сказал Горфинкль. — У меня был длинный разговор с ним — Прямо перед тем, как я приехал сюда. И разговор был в некотором роде на ту же тему, но я бы сказал, что в споре со мной он отстаивал противоположную точку зрения. Есть люди, которые могут стать в споре на любую сторону в зависимости от того, что им удобно, — добавил он.

— Он не произвел на меня такого впечатления, — спокойно сказал Кантер. — Что у вас произошло?

— Видишь ли, как в любой организации, у нас две стороны — моя и та, которую можно назвать оппозицией. Ее возглавляет Мейер Пафф. Ты его знаешь.

— Да, я знаю его.

— Мы хотим, чтобы храм проявлял активность в различных современных движениях — вроде гражданских прав, например. Пафф и компания за то, чтобы он оставался местом, куда, понимаешь, приходят только помолиться на Верховные праздники или вечером в пятницу. И я выяснил, что рабби довольно активно агитировал за них. Так что пришлось с ним объясниться.

— И чем все закончилось?

— Я недвусмысленно сказал ему, что не потерплю этого и что мои люди — а у нас подавляющее большинство — не потерпят этого. — Он наклонился вперед. — Представляешь, он говорил с детьми, объясняя им, что мы неправы. Он пользуется популярностью у детей и собирался использовать их, чтобы повлиять на родителей.

— Как он это воспринял?

— О, задрал нос и заявил, что никто не будет учить его, о чем говорить, что он раввин и сам будет решать, что ему следует говорить и чего не следует.

— И?

Горфинкль с удовольствием почувствовал, что завладел вниманием свояка и что на этот раз собьет с него привычную надменность. Он улыбнулся.

— Я сказал ему, что перед нашей маленькой беседой у меня была встреча с большинством правления, и мы решили, что если он откажется поддержать нас, на следующем заседании будет выдвинуто — и принято — предложение об его отставке.

— Ты уволил его?

Он поджал губы и наклонил голову.

— Почти что.

— И ничего личного, конечно.

— Приятно осознавать, что здорово справился с задачей, — самодовольно улыбаясь, сказал Горфинкль.

Кантер встал со стула и зашагал по комнате. Он повернулся и свирепо посмотрел вдоль длинного носа на свояка.

— Ей-богу, вы, такие приятные и благовоспитанные, способны обделаться в любой ситуации и так все запутать, что хоть плачь. Тебя выбирают президентом, и ты начинаешь увольнять людей, не успев согреть стул под своей задницей.

— Организация не может двигаться одновременно в двух направлениях, — возразил Горфинкль. — Если мы хотим добиться какого-нибудь прогресса…

— Прогресса? На черта вам добиваться прогресса? Ты думаешь, что у всего есть годовой баланс, который должен превзойти баланс предыдущего года, чтобы показать, что вы идете вперед? Какого, черт возьми, прогресса должна добиваться контора, которая существует две тысячи лет?

— Если она хочет выжить…

— Она должна попасть в струю — так, что ли? Гражданские права, расчистка трущоб, рабочие места — это нынче в моде и в почете, и все жалостливые либералы и социал-демократы пытаются пристроиться туда же. Тьфу! Меня тошнит от вас. Когда ты умудрился стать таким чертовым либералом? Сколько чернокожих ты принял на работу в «Гексатроникс»?

— Я не занимаюсь приемом на работу.

— Но, конечно, пикетируешь офис того, кто нанимает.

— Что-то я не замечал особого либерализма в политике «Таймс-Геральд», — сухо сказал Горфинкль, — а руководишь им ты.

— Я руковожу им для владельцев. И руковожу в соответствии с их желаниями. Да, я проститутка, это так, — охотно добавил он. — Это относится к большинству журналистов. Но я не обманываю себя. Проститутка — да, но не лицемер.

— Так вот, у меня есть основания полагать, что рабби Смолл лицемер, и это имеет некоторое отношение к моему решению, — самодовольно произнес Горфинкль.

— Неправильно навязывает филактерии? Носит талес наизнанку?

— Я понятия не имел, что ты так интересуешься раввинами и вопросами религии.

— А я и не интересуюсь, и почти не знаю вашего рабби. Просто я терпеть не могу, когда обижают людей. — Он пристально посмотрел на свояка. — А последствия для конгрегации? Ты подумал об этом?

Горфинкль пожал плечами.

— На самом деле у него нет приверженцев, разве что среди детей, а они не в счет. И когда я говорил с ним, я думал именно о конгрегации. Дело в том, — он понизил голос, — что я пытался предотвратить серьезный раскол. Понимаешь, есть горстка раскольников, диссидентов — старая гвардия, которая настроена против любого пункта нашей программы. Так вот, они или подчинятся, или уйдут. Если они уйдут, нас это не слишком беспокоит; это всего два-три десятка человек. Но если мы позволим рабби продолжать, он может создать немалую оппозицию, и мы потеряем сотню с лишним. А это уже серьезно.