При этом он сопел обиженно и сердито, за что и был прозван Насосом.

Накануне того самого дня, когда была обнаружена пропажа тарелок, уже после ужина Насос дважды выгонял Саньку Щелкачева из полутемного коридора, что вел в столовую. Это и послужило поводом для того, чтобы завхоз обвинил в краже именно Саньку.

Насос, хлопая ладонью по столу, кричал истошно и долго. Он грозил выгнать Саньку из детдома, отправить в колонию, сгноить в тюрьме…

Санька ничего не мог ответить завхозу. Не мог даже сказать, зачем он крутился вечером возле столовой. А все дело в том, что вчера была его очередь кормить Шарика, и он думал раздобыть для щенка на кухне каких-нибудь объедков.

История с Шариком была одной из тех, что постоянно питали и поддерживали нелюбовь ребят к завхозу. Недавно еще сами голодные и бездомные, они с трогательной заботливостью отнеслись к беспризорному щенку.

Завхоз долго сопел, глядя, как мальчишки купают щенка в ведре, а потом заявил, что не потерпит в детском доме «никакой заразы», и потребовал «вышвырнуть кабыздоха» с территории.

Тогда ребята разобрали в сарае поленницу и в ней устроили для щенка пристанище — благо дрова заготавливали они сами, и Насос никогда туда не заглядывал.

Разве мог Санька выдать эту тайну? Не мог! А другого объяснения не придумал. Вот и получилось, что завхоз заподозрил в краже его. Да что там — завхоз! Самым обидным было то, что Насос сумел вселить свои подозрения и в Павла Федоровича, заведующего детдомом, которого ребята боготворили за полулегендарное партизанское прошлое.

Ему-то Санька и мог бы рассказать о щенке, но в нем уже говорила только обида, и он упрямо твердил одно и то же: тарелок не брал, возле столовой был просто так.

Словом, на следующее утро Санькина койка оказалась пустой. И кто знает, как сложилась бы его жизнь, если бы через полгода после побега он не попал в другой детдом, к настоящим воспитателям. Потом фабзавуч, завод и армия. И вырос из Саньки-«механика», как прозвали его фабзавучские ребята за пристрастие к машинам, не герой и не какой-нибудь там выдающийся талант, но простой и честный рабочий человек Александр Павлович Щелкачев, который мог прямо смотреть людям в глаза.

Незадолго до отпуска Александр Павлович явился домой в таком настроении, что жена его Мария Яковлевна и даже семилетний сын Гришка старались не задевать его, чтобы не нарваться, чего доброго, на неприятность. Правда, Гришутка попытался было поделиться с отцом своими планами: он собирался пойти с ребятами на речку испытать новый заводной пароход, — но Александр Павлович, любивший обычно по-взрослому, «как мужчина с мужчиной», потолковать с сынишкой, на этот раз только сильнее насупил брови и буркнул:

— Нельзя!

Мария Яковлевна молча вышла на кухню, даже не упрекнув мужа за то, что он прошел в комнату в рабочих сапогах, и ни о чем не спросив. Отойдет и сам расскажет, что случилось.

Александр Павлович подошел к окну и, медленно расстегивая комбинезон, стал смотреть на улицу. Собственно, это была даже не улица, а кусок шоссе, обрамленный двумя рядами приземистых одноэтажных домов. Через дорогу наискосок стояло самое большое в поселке П-образное здание конторы. Перед входом в него виднелась Доска почета. Отсюда разглядеть на ней можно было только черные квадратики фотографий, но Александр Павлович знал, что в верхнем ряду, третье слева его фото.

Стараясь не шуметь, Мария Яковлевна накрывала на стол.

Не оглядываясь, Александр Павлович сказал:

— Я заявление об уходе из автопарка подал.

Мария Яковлевна замерла с тарелкой в руках, потом тихо поставила ее на стол, подошла к мужу и положила ему на плечо руку.

— Случилось-то что?

— Подожди, подожди… — Он мягко снял ее руку с плеча и направился к двери. — Ну, этому я сейчас скажу пару ласковых слов…

Мария Яковлевна выглянула в окно. По улице шел незнакомый ей парень. Лихо сдвинутая козырьком назад кепка «блин», не в меру засаленный ватник и чумазая физиономия — весь нарочито бравый вид выдавал в пареньке совсем молодого шофера.

Мария Яковлевна улыбнулась. Она вспомнила, что примерно так же выглядел Александр, когда она впервые увидела его на родной Полтавщине, на току колхоза «Красный партизан». Правда, на нем был не ватник, а видавшая виды гимнастерка, и стриженую голову украшала не кепка, а выгоревшая на солнце пилотка. Но носил он их с такой же залихватской небрежностью, с таким же задорным шиком.

Многие считают, что Александр Павлович выглядит моложе своих сорока двух, вероятно, потому, что он сумел сохранить юношескую энергию и живость характера. Но Мария Яковлевна — не эти многие. Она-то видит, что в его черных волосах заискрилась седина, а в уголках глаз завязались в пучок тоненькие морщинки…

Вот он стоит напротив этого, молоденького, — подтянутый, собранный, в чистом комбинезоне, под отворотами которого белеет свежая рубашка. Со стороны можно подумать, что это отец степенно и строго отчитывает непутевого сына.

Парень смотрел на Александра Павловича недоуменно, смешно хлопая широко раскрытыми глазами. Но вот лицо его расплылось в улыбке, он что-то сказал и видимо, поверг Александра Павловича в недоумение, потому что тот умолк и после минутного оцепенения схватил его за руку и потащил через дорогу к зданию конторы.

Домой Александр Павлович вернулся скоро и, усевшись за стол, положил свою большую, сильную руку на угловатую коленку сына.

— Так что ты говоришь? На реку? На реку, братец, сейчас нельзя. Унесет она твой пароход, да и вас тоже, если за ним полезете. А вот завтра у меня рейс до Болотного. Там такой котлован для корабля твоего — как океан! Если не возражаешь, можно съездить.

В тон отцу Гришутка солидно ответил:

— Не возражаю. А Кольку возьмем?

— Кольку? Савеличева, что ли? Ну, что ж, возьмем и Кольку.

Мария Яковлевна облегченно вздохнула.

Вечером, когда Гришка, в сотый раз проверив завод красавца парохода, так и заснул с ним в руках, Мария Яковлевна услыхала от мужа о событиях минувших суток.

Как только Щелкачев появился утром в гараже, его сразу вызвали к Соколову.

Тучный и не по комплекции подвижный начальник автопарка был ровесником Александра, но выглядел значительно старше. Старили его нездоровая одутловатость, очки и лысая голова. Беседуя с кем-нибудь, он осторожно поглаживал лысину, словно проверяя, не вырос ли на ней ненароком хоть один волосок.

Когда Щелкачев вошел в кабинет, Соколов распекал Степана Савеличева. Степан, высокий и худой шофер, про которого говорили, что, садясь в кабину, он складывается пополам, исподлобья смотрел на Соколова, не перебивая его. Увидев Щелкачева, Соколов неожиданно спокойно сказал:

— А, Щелкачев. Ты-то как раз и нужен. Подожди минутку.

И снова без паузы перешел на крик:

— Ты что же думаешь, я с тобой возиться буду? С машины сниму! Слесарем поишачишь — поймешь, почем фунт лиха. Там много не заработаешь! А то отъелись тут, передовички! Нет, ты посмотри на эту цацу, — обратился он к Щелкачеву. — Отдохнуть, видите ли, не успел! Да ты знаешь, что я вот этими самыми руками еще лет двадцать назад на этих дорогах по трое суток без передыху баранку крутил?!

И он продемонстрировал Савеличеву свою белую пухлую руку с чернильными пятнами на указательном и большом пальцах.

— А вы? Что вы, я спрашиваю!? Одно только имя что колымские шоферы. В общем, в гараже твое место, а не за баранкой.

Савеличев прищурил глаза и сделал шаг вперед.

— А что вы мне грозите? — тихо и зло процедил он сквозь зубы. — Работой пугаете? Да вот эти руки, — он протянул мозолистую, со сбитыми ногтями, пропитанную машинным маслом руку к самому лицу Соколова, — еще ни от какой работы не отказывались. Только не вы мне права давали, не вам их и отбирать.

Он резко повернулся и вышел, хлопнув дверью так, что задребезжали стекла.

— Видал? — после неловкой паузы заговорил Соколов. — Как он меня, а?