Много лет спустя я узнал, что тогда случилось: «чертовы вспышки» были «продуктами жизнедеятельности» несколько советских спутников, которые приводились в движение ядерными электрогенераторами с чрезвычайно мощными радиоактивными источниками. Каждый раз, когда SAS-3 приближался к одному из советских спутников, те заливали наши детекторы гамма-излучением, испускаемым радиоактивными источником. А теперь вспомните странные вспышки, обнаруженные советскими учеными еще в 1971 году. Теперь я совершенно уверен, что и они были детищами их собственных спутников… какая ирония!

Этот период моей жизни – с конца 1970-х до конца 1995 года – был невероятно продуктивным. Рентгеновская астрономия действительно находилась на переднем крае астрофизики. Участие в исследовании рентгеновских вспышек подтолкнуло меня к вершине моей научной карьеры. Я ежегодно проводил с десяток коллоквиумов по всему миру: в Восточной и Западной Европе, Австралии, Азии, Латинской Америке, на Ближнем Востоке и во всех уголках США. Меня приглашали выступать на многих международных конференциях по астрофизике, я был главным редактором трех книг по рентгеновской астрономии; последняя из них, Compact Stellar X-ray Sources («Компактные звезды как источники рентгеновского излучения») вышла в 2006 году. Это было пьянящее, поистине замечательное время.

И все же, несмотря на все наши впечатляющие достижения, Rapid Burster до сих пор сопротивляется любым попыткам выведать его глубочайшие тайны. Но я уверен, что в один прекрасный день кто-нибудь из моих коллег разгадает их, а потом, в свою очередь, столкнется с чем-то новым, столь же озадачивающим. Именно за это я и люблю физику. И поэтому в моем кабинете в МТИ на видном месте висит плакат с характеристиками Rapid Burster. Будь то с помощью Большого адронного коллайдера или космического телескопа «Хаббл», физики собирают все больше и больше сведений и предлагают все более и более интересные теории. Одно я знаю наверняка: что бы они ни предлагали, какие бы теории ни разрабатывали, их ждут все новые загадки и тайны. В физике, как я уже говорил, чем больше ответов, тем больше вопросов.

Большинство школьников и студентов ненавидят физику, потому что ее, как правило, преподносят им с помощью весьма сложного набора математических формул. Я в МТИ предпочитаю совсем иной подход, который использован и в этой книге. Я представляю физику как способ видения мира, раскрывающий территории, которые иначе были бы скрыты от нашего взора – речь идет о мельчайших субатомных частицах на просторах Вселенной. Физика позволяет нам увидеть невидимые силы, постоянно действующие вокруг нас, от силы тяжести до электромагнитных сил, и быть начеку, чтобы в подходящий момент лицезреть не только радугу, но и ореолы, туманные радуги, глории, а если повезет, даже стеклянную радугу.

Каждый физик-новатор в корне менял способ, которым мы смотрим на мир. Благодаря Ньютону мы смогли понять и научились предсказывать движения всей Солнечной системы, используя для этого математические методы – вычисления. После Ньютона уже никто не мог утверждать, что солнечный свет не складывается из разных цветов или что радуги не состоят исключительно из солнечного света, преломляемого и отражающегося в каплях дождя. После Максвелла электричество и магнетизм настолько крепко связаны друг с другом, что мне было довольно трудно разделить их, чтобы посвятить им разные главы в этой книге. Вот почему я ясно вижу связь между физикой и искусством; новаторское искусство – тоже новый способ восприятия, новый способ смотреть на мир. Может, вас это удивит, но на протяжении большей части моей жизни я одержим современным искусством практически так же, как физикой; каюсь, у меня любовные отношения сразу с обоими! Я уже упомянул о своей большой коллекции керамики Fiestaware. А еще с середины 1960-х годов я собрал свыше ста произведений искусства: картин, коллажей, скульптур, ковров, стульев, столов, кукол, масок, – и у меня дома уже не хватает пола, чтобы все это расставить, и стен, чтобы все развесить.

В моем кабинете в МТИ доминирует физика, хотя я на правах аренды владею двумя великими произведениями искусства нашего университета. Зато у меня дома, наверное, всего с десяток книг по физике, а вот книг по искусству около двухсот пятидесяти. Мне повезло рано к нему приобщиться.

Мои родители коллекционировали произведения искусства, хотя очень мало знали о нем в интеллектуальном плане. В собирательстве они просто руководствовались своими вкусами и предпочтениями, и этот путь, признаться, иногда заводил их в тупик. Порой они выбирали действительно великие работы, а иногда не слишком, как оказывалось потом, при оценке покупок, так сказать, с высоты времени. Одной из картин, произведшей на меня неизгладимое впечатление, стал портрет моего отца, который теперь висит над моим камином в Кембридже. Это действительно потрясающая вещь. Мой отец был очень интересным человеком – и, как и я, большим упрямцем. Художник, который знал его очень хорошо, великолепно уловил характерные черты отца – его торс и большую, лысую, продолговатую голову между мощными квадратными плечами с маленьким ртом и невероятно самодовольной улыбкой. Но больше всего на портрете выделяются очки: толстые, черные, окаймляющие невидимые глаза, они следуют за тобой по комнате, а левая бровь недоуменно изогнута над оправой. В этом вся суть его характера: он словно заглядывает внутрь тебя.

Когда я учился в школе, отец часто водил меня в художественные галереи и музеи, и именно тогда я начал по-настоящему влюбляться в искусство, потому что оно учило меня новым способам видения мира. Мне нравилось, что в галереях и музеях, в отличие от школы, вы поступаете в соответствии со своими интересами: останавливаетесь, где хотите, сколько хотите стоите у понравившейся картины и переходите к следующей, когда посчитаете нужным. Вы развиваете собственное отношение к искусству. Вскоре я уже ходил по музеям самостоятельно и начал довольно неплохо разбираться в живописи. Особенно глубоко я погрузился в Ван Гога. (Кстати, его имя на самом деле звучит иначе, как van Chocch, но если вы не голландец, оно просто непроизносимое – два гортанных звука, едва разделенных коротким «о».) Закончилось это тем, что в возрасте пятнадцати лет я прочел в классе лекцию о Ван Гоге. А еще я водил друзей на экскурсии в музеи. Так что, по сути, на преподавательскую стезю меня привело искусство.

Тогда-то я впервые осознал, какое это прекрасное чувство – учить людей любого возраста, расширять их кругозор, выходя в совершенно новые сферы. И мне по-настоящему обидно, что искусство может казаться людям таким же непонятным и трудным, как и физика тем, кому в школе не повезло с учителями. По этой причине я на протяжении последних восьми лет с большим удовольствием каждую неделю провожу викторину по искусству, вывешивая на доске объявлений в МТИ распечатанную из интернета репродукцию с вопросом «Кто художник?». Трое участников конкурса, давших больше всех правильных ответов за год, в конце года получают от меня призы – очень хорошие книги по искусству. Некоторые особо увлеченные ребята проводят в интернете часы, отыскивая верный ответ, и, делая это, параллельно изучают искусство! Мне так понравилась эта еженедельная викторина, что теперь я раз в две недели задаю такие же вопросы на своей странице в Facebook. Если хотите, можете поучаствовать.

А еще мне невероятно повезло сотрудничать с некоторыми удивительными, передовыми художниками. В конце 1960-х к нам в МТИ пришел немецкий художник Отто Пине, придумавший концепцию «небесного искусства»; он начинал как стипендиат и занимался научными исследованиями в нашем Центре передовых визуальных исследований, а позже возглавил его и управлял на протяжении двух десятилетий. Имея ко времени его прихода к нам опыт запуска гигантских аэростатов, я помогал Отто реализовывать некоторые из его замыслов «небесного искусства». Первый проект, над которым мы вместе работали, назывался «Эксперимент светящихся линий». Он состоял из четырех семиметровых полиэтиленовых труб, заполненных гелием, которые, закрепленные обоими концами, под дуновением ветра создавали на стадионах университета красивые изящные дуги. Мы связали все четыре трубы вместе, в результате чего получился длиннющий 28-метровый воздушный шар, и дали ему одним концом подняться в небо. А ночью мы включали точечные светильники, которые освещали части змееподобного воздушного шара, а те скручивались и извивались, принимая высоко-высоко в небе совершенно удивительные, постоянно меняющиеся формы. Зрелище просто невероятное!