Будущее может оказаться непохожим на вашу мечту, но формируете будущее вы.

Мнемо — другая жизнь — Мнемо.

Южные либеры против Ждана Хайдари. Машина Мнемо должна принадлежать всем.

Он с удовольствием отдал бы Мнемо либерам, но как он объяснит молчание Эла Симмонса или ложную память Ага Сафара?

Возможен ли мир без МЭМ? Южные либеры считают: возможен.

«Почему бы и нет?» — подумал он без энтузиазма.

Опыт…

Если бы за Мнемо не угадывался величественный и столь реальный призрак опыта, Ждан, может, и не взялся бы за конкретную разработку своей идеи.

Но опыт!

Он смотрел на ночной Мегаполис сквозь распахнутое стрельчатое окно.

Бедная Зита! Ее раздражает Гумам. Она любого человека готова принять восторженно, но Гумам ее раздражает. Он видит ее насквозь, ей это мешает.

Она красива, невозможно красива. Но разве красота компенсирует недостачу гармонии? Конечно, в ливне, прибивающем траву к почве, ломающем ветки, в медленном кружении вечернего сумасшедшего снега над Мегаполисом, в причудливых облаках, громоздящихся в жаркие дни над Центральным парком, тоже есть гармония, но достаточно ли ее, чтобы все это было по душе всем?

Достаточно ли просто красоты, чтобы машина Мнемо определила будущий путь Зиты?

Он вздохнул.

Гумам как-то упомянул в беседе о стреле Аримана.

Ариман, Ахриман, Анхра-Майнью — бог злобный. Можно жить, любить, заниматься обыденными делами, путешествовать, можно ничего не знать ни об Аримане, ни о его стреле, но Ариман видит каждого, определяет судьбу каждого. Его стрела спущена с тетивы, она звенит в воздухе, и где бы ты ни был, чем бы не занимался, рано или поздно она настигнет тебя.

Нет! Ждан покачал головой. Теперь у людей есть Мнемо… Только Мнемо способна отвести стрелу… Неужели, получив наконец эту возможность, мы поверим доктору Чеди, поверим либерам и развалим этот прекрасный мир, разбежимся на общины, отключимся от МЭМ?

Стрела Аримана…

Ждан был уверен: Мнемо и есть тот щит, что защитит человечество от любых стрел

Кажется, он произнес это вслух.

— Ты не спишь?

Голос Зиты прозвучал хрипловато со сна. Волосы, темные в сумраке, затопили голое плечо, грудь. Глаза в темноте слабо светились.

Он искоса взглянул на нее:

— Я думал о тебе.

— А я о нем. — Она улыбнулась, поворачиваясь на спину. — Я думала о нашем сыне.

Он улыбнулся.

— Я не очень умная, да, Ждан? — внезапно спросила Зита. — Я, наверное, как живая скульптура? С тем я и выхожу на каждого следующего. У меня мало ума, да, Ждан?

— Ума никогда не бывает много.

— Все равно, не смейся, я хочу поумнеть.

Он засмеялся. Он ее любил.

— В чем же дело?

— Как в чем? — Она даже привстала, села в постели, крепко обхватив колени тонкими руками. — Я обязана думать о нем, о нашем будущем сыне! — Она рассеянно и счастливо улыбнулась. — И я обязана думать о тебе. Видишь, сколько у меня забот? Не МЭМ, Ждан, а матери определяют течение жизни. Именно матери.

Ее счастливая самоуглубленность рассмешила Ждана. Он улыбнулся.

— Ты думаешь только о ребенке, Зита.

— Разве это плохо?

Он ответил после некоторого размышления:

— Наверное, нет. И все же во всем необходима мера.

— Почему ты говоришь о мере, Ждан? Почему ты говоришь «наверное»?

— Я не Гумам, — улыбнулся он. — Я не умею выражать мысль вслух с абсолютной точностью.

— Разве каждая мысль требует абсолютной точности? — удивилась Зита. — Но если и так, Ждан, мы ведь научимся. Мы всему научимся, Ждан.

Они помолчали.

— Когда мы начнем эксперимент с Мнемо, Ждан?

— А ты не раздумала?

— Нисколько. — Она зарделась. — Мне этого хочется все сильнее. Я хочу знать, Ждан, кто я, для чего создана. В общем я это знаю, Ждан, но мне хочется знать совершенно точно.

— Скоро ты будешь знать.

— Интересно, — негромко спросила Зита, — кто-нибудь сейчас еще не спит? Кто-нибудь думает сейчас о нас? Ну, — объяснила она, — о тебе, Ждан, о твоей Мнемо, или, скажем, обо мне…

Ждан не ответил.

Зита вдруг увидела террасу Симуширского биокомплекса, услышала гул волн, увидела, как широко раскрыт океан на горизонте, как в странном низком закате качаются над ним облака…

И вновь она бежала босиком по террасе, знала, что сейчас добежит до прохладного каменного парапета, наклонится над ним и увидит внизу, под знакомой узловатой сосной, все ту же вечную Нору Лунину с ее волшебным ребенком, смеющимся громко, счастливо, на весь мир.

На весь мир!..

Сердце Зиты заныло.

Она взглянула на силуэт Ждана, все еще стоявшего у распахнутого окна.

— Иди ко мне, Ждан.

Только по самому горизонту, опасно кренясь, взвихривая песок, обдирая и без того голые камни, ходили один за другим крошечные черные смерчи. Крошечными, впрочем, они казались только издали — за каждым влачился многомильный пылевой шлейф, забивавший и без того мутное небо. Похоже на Сахару. Только там, на Земле, все это сопровождалось ревом и свистом, а здесь царила гнетущая тишина, нарушаемая лишь долгой звенящей нотой. Она бесконечно менялась, но оставалась той же.

Плач. Долгий плач. Но он напоминал не о беде, а скорее о сочувствии.

— Теперь я понимаю Одиссея, — хмыкнул Даг Конвей, хмуря белесые, окончательно выцветшие брови. — Уверен, этот грек не приказал бы привязывать себя к мачте, не поленись сирены просто подсунуть ему партитуру своих песен.

Гомер усмехнулся.

— Исключительное поражает.

— «Исключительное»!.. — Конвей наклонился над трещиной в камне, из которой торчало нечто вроде пучка плоских кожистых листьев. — Это больше чем исключительное, Гомер. Где ты видел, чтобы целую планету заселяло всего одно существо? Не вид, а именно существо. Существо в единственном экземпляре.

— Нас на Ноос тоже немного.

— Но на орбите осталась «Гея», — возразил Конвей. — К тому же мы пришельцы, случайные гости, а этот куст здесь живет. Ведь ни зонды с воздуха, ни мы сами, пересекая плоскогорье, не видели ничего подобного. Ты сам утверждаешь, что горные породы Ноос лишены каких бы то ни было следов органики. Никаких следов бактериальной деятельности, никакого обугливания в мраморизованных толщах. Ты же знаешь, доля «неживого» кислорода, появляющегося в результате расщепления воды, в атмосфере Земли, скажем, ничтожна. Практически весь кислород Земли произведен фотосинтезирующими организмами, восстанавливающими двуокись углерода. А здесь?… Мы дышим кислородом, атмосфера Ноос насыщена им, но каково его происхождение? Почему так несоразмерно мал процент окислов железа и марганца в горных слоях? Почему литосфера Ноос как бы не замечает свободного кислорода? Он что, появился здесь вчера?… Заметь, — хмуро усмехнулся он, — я даже не спрашиваю, что такое сама сирена?

— Не спеши, — флегматично заметил Моран.

— Франс, — голос Конвея звучал почти умоляюще, — мне хватит одного обрывка, всего лишь обрывка. Почему ты не позволяешь мне отщипнуть часть листа? Это сразу покажет, с чем, собственно, мы столкнулись.

Моран молча покачал головой.

Достаточно загадок. Загадки не следует умножать. Само появление этого куста — загадка. Перед сном они обшарили всю площадку, ничего такого здесь не было. Что это за куст? Откуда он взялся?

«Сирены Летящей, кустистые, — так писал позже в отчете Дат Конвей. — Стебли прямые, плоские, стелющиеся по камням. Листья кожистые, грубые, способны сворачиваться в подобие несимметричных воронок, могут реагировать на звук, свет, толчки, просто на присутствие человека… Я назвал их сиренами из-за характерной способности создавать собственный шумовой, возможно информационный, шум, очень богатый модуляциями…»

Но так Конвей писал чуть позже. Сейчас он смотрел на сирену, не отрывая от нее глаз. В самом деле, что это?

До выхода в глубокий космос люди достаточно часто задумывались над тем, что, собственно, могут встретить они там, за горизонтом событий, в ледяных провалах, озаренных слепым светом Цефеид, среди нехарактерных галактик, загадочно распластавших в бездонных просторах свои поражающие воображение, невозможные ни по каким законам асимметричные хвосты, в пространствах, пронизанных жесткими излучениями, на чужих планетах, нисколько не похожих на Землю? Достаточно ординарное место, занимаемое Землей в одном из рукавов Млечного Пути, само по себе будило фантазию.