И заросшие пруды хороши.

На них мреет ряска, растут кувшинки.

Они желтоватые, растут из ила. Кувшинку потянешь, она тянется как резиновая, пускает пузырьки со дна, а потом сразу лопнет.

Или — черемуха. Немножко холодно, морозит, а от черемухи густая волна, кружит голову. Ты, Сонька, не падай в обморок, потому что я без тебя что? Вот видела, как осенью стоит под забором коневник? Он коричневый, его тронешь, он осыпается, как спелая конопля. Только невкусный он и не едят его лошади.

За месяц до Сонькиных родов тетя Вера принесла Сереге тоненькую бандероль. «От писателя Синякова.»

— Откуда вам знать?

— Я грамотная, — с достоинством заметила тетя Вера. — Там адрес обратный.

И жадно спросила:

— Дашь почитать?

Серега буркнул что-то неразборчивое, но в положительном смысле.

Подержал бандероль в руках. Опять, наверное, письма читателей — с упреками. А у него дел по горло. Он теперь истории рассказывает только Соньке. Никто не слышат его историй, кроме нежной и сладкой Соньки. Пришел, обрадовал:

— Вот от писателя.

— Ой! Книжка!

И правда, книжка.

Небольшая, в голубой обложке.

Название: «Серегины рассказы». На фотографии — Синяков. Постарел немного.

Но почему — Серегины?

Перелистал книжку. Отлегло от сердца.

Наверное, правда — работает на них с Синяковым тот неваляшка, Ванька-встанька, сын сукин. Все рассказы-то больно знакомые. Про коневник, который лошади не едят. И про старый пруд и все такое прочее. Ох, зарыдает опять над книжкой одинокая учительница из Братска. Работает Ванька-встанька, не устает, стервец, никак не уложит его судьба!

Спросил Соньку:

— О чем думаешь?

— Да вот думаю, чего ты не учился? Был бы ученый, книжку бы написал. Образования у тебя мало, — капризничает.

— Ничего себе, мало! Я три языка изучал!

— Все равно мало. Надо пять знать!

— Зачем столько? — удивился Серега.

— Да затем, что я теперь о нем думаю, — Сонька задумчиво ткнула пальцем в свой живот, имея в виду будущего наследника. — Слышь, Сережка, ты ведь работаешь с деревом. Сделай ему игрушку.

— Сделаю, — обрадовался Серега. — Я ему все сделаю.

И вырвал книжку у Соньки.

— Оставь, не это главное!

— А что?

— Ой! Не догадываешься?

— Совсем не догадываюсь.

— Да я тебе сто раз на дню говорю!

— Подумаешь, по сто раз! — догадалась Сонька. — Скажи и в сто первый. Любишь?

…Жена сварила кофе. Сделав первый глоток, всегда самый вкусный, Николай Владимирович попросил:

— Найди, пожалуйста, черный галстук. Сегодня у нас ученый совет.

— Совет? По Мельничуку? — Жена всегда была в курсе его дел. — Он и в самом деле изобрел что-то особенное?

— Не изобрел, — хмыкнул Николай Владимирович. — Открыл. Он так считает — открыл. И если Хозин с Довгайло поддержат Мельничука, я обязательно съезжу ему по роже.

— Правильно! — сказала жена. — Истину, даже научную, надо защищать. Ты только не увлекайся, милый. Ты же сам доктор наук. Одна, ну, от силы две пощечины, этого вполне хватит. А что он открыл такое?

— Для начала закрыл. Он закрыл закон всемирного тяготения.

— А как же Ньютон? — взволновалась жена. — Про гравитацию написано во всех учебниках.

— Мельничука учебники не тревожат.

— Хорошо, но как тогда быть с этим? — Жена выпустила из рук чашку, осколки разлетелись по полу. — Отчего же она падает?

— Сила всемирного давления! Ясно? Так провозглашает профессор Мельничук.

— А по мне так все равно, — примирительно улыбнулась жена. — Как ни назвать, чашка все равно разбивается. А что Мельничук требует за это?

— Почти ничего. Разве что заменить в учебниках имя Ньютона на свое собственное.

— Ты завидуешь, милый?

Николай Владимирович поперхнулся:

— Не сбивай меня с пути. Если ученый совет выступит в защиту этого ниспровергателя классиков, я дам ему пощечину. Мельничук, Хозин, Довгайло… Тебе ли не знать, какие они демагоги.

— Хорошо, хорошо, вот твой галстук, — мягко сказала жена. — Прогуляйся. По липовой аллее до института дальше, но время у тебя есть. И не сворачивай на бульвар, где тополя, не то нос покраснеет. Не будешь же всем объяснять, что это аллергия.

Николай Владимирович и сам решил прогуляться. Неплохо бы, подумал он, заглянуть к Мишину. Усатый и рослый, с калькулятором, болтающимся на груди, Мишин поведет его к своему аппарату. «Еще денек, — скажет он, любовно поглаживая рыжую панель, — и мы услышим голос неба». Это был его пунктик: услышать, что там в небе.

За липовой аллеей тянулись дома. Верхние этажи казались непрорисованными, как и облака, катящиеся над головой. Эта недовершенность всегда волновала Николая Владимировича. Он глянул вправо: вчера с балкона ему помахала рукой симпатичная девочка. Но сегодня там прыгал нахальный мальчик, он показал Николаю Владимировичу язык. На углу, где вчера возился с мопедом знакомый механик с Опытного завода, стояла лошадь под седлом. Кто ее сюда привел?

Николай Владимирович наслаждался утренней тишиной. Он любил свой научный городок — искусственный городок, построенный при искусственном море. Если бы только не внезапные изменения — то вдруг исчезал памятник, а на его месте появлялся пруд, то вместо молоденькой лаборантки оказывалась за микроскопом прокуренная мегера…

Но — изменения!

«Или я схожу с ума, — жаловался он Мишину, — или с нашим миром что-то творится».

«Выбирай второе, — советовал Мишин, скаля мощные зубы. Он любил Николая Владимировича. — Если Мельничук и его компания не выкинут меня из института, кое-что в картине мира я проясню».

Мишин собирался прослушивать непрорисованные участки неба, те участки, на которых нет ни одной звезды. «Там могут быть прорывы в параллельные миры, — утверждал он. — Может быть, мы лишь один из этих виртуальных миров. Ты вот считаешь, что Мельничук плохой, а на самом деле плох мир, поскольку мы не можем оказывать на него влияния».

Слова Мишина не приносили Николаю Владимировичу успокоения. В каком-то смысле они нравились ему еще меньше, чем наглость Мельничука…

…Варить кофе жена не стала.

— Вари сам, рохля! — Она уже была одета и не могла присесть. Это ее бесило. — Я трублю в отделе кадров десятый год, но я уже начальник отдела, а ты лишь так… кандидатишка. Ну почему тебе не поддержать профессора Мельничука? Ты же прочел его книгу, ее все прочли, даже я прочла. «Явления, отрицающие земное тяготение». Такой человек пойдет далеко, он дерзает, не зря его поддерживают Довгайло и Хозин. Зачем тебе идти против них?

— А зачем мне идти с ними?

— Ну да! — саркастически усмехнулась жена. — Ты желаешь шагать в ногу с Ньютоном. А кто тебе этот Ньютон? Он был англичанин и пэр, а Мельничук наш!

Николай Владимирович очень не хотел, чтобы в пэры выбился Мельничук. Тогда сразу откроется, кто кого поддерживал в изнуряющей борьбе, а кто выказывал непростительную принципиальность.

Он шел по знакомой улице. Пух тополей витал в воздухе, только это и нарушало гармонию мира. Не хватало еще явиться на ученый совет с красным носом. И Мельничук, и Хозин, и Довгайло — все они знают, что он аллергик, но если цветом его носа заинтересуется комиссия, еще не известно, что они скажут.

Слева тянулись деревянные домики. Бабка растягивала меж столбов бельевую веревку. Мальчишка с крыши сарая показал Николаю Владимировичу язык. Нет, затосковал Николай Владимирович, я бы предпочел, чтобы на балконе смеялась девочка. Забегу к Мишину, решил он. Мишин заносит его наблюдения в особую тетрадь. «Вчера, говоришь, шел мимо девятиэтажки, а на балконе смеялась девочка? Хорошо… А позавчера? Тоже дом, только кирпичный, в три этажа и со старухой в окне? Хорошо… А сегодня, говоришь, деревянные домики? И это хорошо! Только ты не пугайся, все живут, и никто не пугается. Ты не сходишь с ума, ты просто подтверждаешь мою теорию. Когда заработает наш аппарат, — он щедро приглашал друга в соавторы, — мир раскроет нам свое нутро. А на Мельничука плюнь. Он или Ньютон, какая разница?»