Максим не мог объяснить самому себе, зачем он уже в третий раз приезжает сюда и проводит здесь не менее часа, наблюдая за знакомыми с детства окнами на втором этаже, из которых он и Зоя когда-то пускали мыльные пузыри, переговариваясь по детскому телефону о драмах в обитавшем на газоне кошачьем клане. Один раз из дома вышел дядя Стасик, Станислав Янович. Максим натянул кепку как можно ниже на лоб, но Зоин отец быстро удалился в сторону Первомайской улицы, даже не взглянув на детскую площадку. Возможно, ему вообще не хотелось смотреть туда, где когда-то лепила куличи из песка его маленькая дочь.
Окна, на которые поглядывал Максим, безмолвствовали. Они могли натолкнуть его на какое-нибудь полустертое воспоминание, но не в их силах было ответить на вопрос, что же хотела рассказать ему Зоя перед своей гибелью. Этот вопрос донимал мальчика, вместе с чувством вины за то, что он не откликнулся тогда на ее призыв. Чем же хотела она поделиться с Максимом? Очередными любовными переживаниями? Открыть имя своего возлюбленного? Посоветоваться о чем-то? Попросить Максима удержать ее от шага в бездну?
Вспомнилась висящая у Николая Ивановича Дымова картина, где была изображена древнегреческая поэтесса, шагающая в пропасть и в то же время глядящая в небо.
Только сейчас, когда подруги его детских игр больше не было среди живых, Максим запоздало узнал, что само ее имя означало на древнегреческом языке жизнь. Он случайно прочитал об этом в отрывном календаре. Куда же так внезапно и так рано ушла Зоя-Жизнь? В небытие? В иную форму существования?
Возникло желание покинуть свое укрытие, войти в дом, позвонить в дверь знакомой квартиры, навестить родителей Зои. Может быть, они знали что-то, чего не знал он сам?
Но пыл Максима тут же охладил возможный диалог, который он себе вообразил: "Тетя Маша, вы не знаете, что мучило Зою в последние дни перед трагедией?" - "Почему ты спрашиваешь?" - "Понимаете, она звонила мне в тот день, просила приехать, говорила, что ей срочно нужно мне что-то рассказать, что это вопрос жизни и смерти...!" - "Погоди, Максик, но ведь ты к нам тогда не приезжал!" - "Видите ли, тетя Маша, я не согласился приехать, потому что хотел весело провести время с девушкой, которая мне тогда нравилась"...
По случаю очередной полосы изматывающего, почти средиземноморского зноя, который время от времени накрывает Москву в летние месяцы, окна во всем доме были распахнуты настежь. В одной из квартир играла на полную громкость пластинка, и со двора был отчетливо слышен взволнованный переливчатый дискант Робертино Лоретти, сопровождаемый столь же звонким тремоло мандолин. Видимо, пластинку запустил какой-то любитель и хранитель старинных записей. Она была чрезвычайно популярна в дни, когда Максим ходил в садик. Он помнил, как ее постоянно заводили и у него дома, и у Зои.
"Джама-а-а-ай-ка!", "Papagal-papagal-papagallo"...
Как причудлива память! Почему хранились в ней ничего не говорящие Максиму слова песен, которые когда-то пел маленький итальянский вундеркинд, но не мог он припомнить столь же невнятного для него, совсем недавно услышанного названия станции метро? Почему помнил Максим детство какого-то Али, сына Дауда и внука Ибрагима, но ничего не знал о том, как сложилась дальнейшая судьба этого мусульманского мальчика?
Когда в воображении Максима впервые стали возникать картины детства Али - город, лепящийся на холмах, возвышающаяся над городскими кварталами огромная цитадель эмиров, восточный базар, пальмы, оливы, шумная толпа в колоритных одеждах, - он сначала решил, что воображению предстали съемки фильма о жизни где-то в Средней Азии. Лишь постепенно, вникая в смысл воспоминаний, стал Максим осознавать, как далеко от него во времени находилось пространство этих настойчивых образов.
Робертино замолчал. Раздались позывные радио.
- Уже три, - заметила одна из мам, взглянув на часы.
- Значит, в Петропавловске-Камчатском сейчас полночь, - отозвалась другая.
Последнее слово она произнесла с интонацией дикторши радио.
- Там всегда полночь, - сказала первая, и обе рассмеялись.
Максим встал. От жары его немного разморило. Стало клонить в сон. Он решил поехать домой и поспать хотя бы часок, а лучше - побольше. Предстояла бессонная ночь в Петровском Пассаже в обществе Левки Маргулиса и его двоюродного брата Виталика.
Когда он поднимался по лестнице в вестибюль "Измайловской", вдруг вспомнилось название тбилисской станции. "Дидубе". Это сочетание слогов показалось Максиму очень неожиданным. Ему бы самому не пришло в голову так расположить их друг за другом. Ди-Ду-Бе. Гм...
Раньше Максим не замечал в себе интереса к звукам слов. Правил русской грамматики запомнить он не мог, хотя говорил грамотно. Английский, к вящему стыду матери, преподававшей его в московском железнодорожном вузе, Максиму не давался совсем. Но теперь, заполучив каким-то неведомым образом память о чужом - или своем? - детстве, он догадывался, что должен понимать языки, на которых говорил мальчик Али. А Али свободно говорил на двух языках. С матерью - на кастильском, то есть по сути - на испанском. Со всеми же остальными, включая и деда, мальчик разговаривал по-арабски. Кроме того, он неплохо читал на древнееврейском и латыни. Этим языкам учил его дед, торговец книг и тайный последователь учения суфиев, не видевший разницы между мудростью христиан, мусульман и иудеев, если речь шла о признании Божественного присутствия во всем творении, в каждой былинке, в каждом вздохе.
Максим сел с правой стороны по ходу поезда, и мимо него вновь поплыла успокаивающая всеми оттенками зеленого цвета громада Измайловского парка. Затем поезд нырнул в туннель, включились лампы, сдержанный, как пристало уважающим себя электричкам, перестук колес сменился на оглушительный подземный грохот, которого не устыдился бы сам Минотавр. В окнах теперь мелькали темные рельефные стены.
Догадка о том, что он понимает языки, никогда прежде им не знаемые и не изучаемые, не в первый раз пришла в голову Максиму, но он до сих пор просто боялся ее проверить. Очень уж она была неправдоподобна. Максима в равной степени страшили обе возможности: и разубедиться, и утвердиться в ней.
Впрочем, произнес же он тогда, у Левки, фразу на испанском. Произнес, полностью понимая ее смысл. Разве это одно уже не было доказательством знания языка, который Максим прежде не знал и никогда не изучал?
Максим поежился, хотя в вагоне метро было душно и жарко.
Да, он мог легко строить фразы на языке, который звучал как испанский и казался таковым. Но что если это лишь его фантазия, основанная на внешнем сходстве? Что если слова, приходящие ему на ум, в действительности лишены смысла?
Необходимо было просто взять какую-нибудь книгу. Например, зайти в магазин на проспекте Калинина, где продаются книги и периодические издания на иностранных языках, взять что-нибудь в руки и полистать. И убедиться, что язык, на котором написана какая-нибудь кубинская газета, совпадает с тем, на котором говорил мальчик Али. Или убедиться в обратном.
Можно было также включить радио и начать крутить колесико, переходя от одной станции к другой, пока не раздастся речь на испанском. Или на арабском. Или даже на иврите.
Нет, Максим определенно еще не был готов к такому испытанию. Если он действительно знал эти языки, то в его мире надо было освободить место для признания чудес.
Изрядное место. Особенно если учесть семейную тайну, которую дед-книготорговец Ибрагим открыл Али, когда тому было двенадцать лет. Тут уж речь шла о чудесах даже еще более поразительных, чем внезапно пробудившееся знание иностранных языков. О том, что в каждом человеке дремлет способность воздействовать на явь одним лишь усилием мысли, изменяя уже свершившиеся события. Что существуют упражнения, направленные на раскрытие этого дара. Что некоторые рождаются орбинавтами, то есть людьми, умеющими менять явь силой ума, и им даже нет нужды выполнять эти упражнения. Что само слово "орбинавты" означает путешественников среди миров, ибо, меняя ход событий, они стирают один виток яви, давая ход новому, тем самым перемещаясь из одного варианта мира в другой.
