Все это мне жутко надоедало и хотелось завязать. Я держался некоторое время, отходняк проходил и опять хотелось этого чертового кайфа. Я смотрел на поблескивающий красными буковками пласт и все начиналось по новой.

Баловство кончилось, это было уже настоящее торчание.

На мое счастье завод по производству циклухи временно встал и ее начали отпускать по номерным рецептам, которые почти невозможно было достать. Чуть ли не полугодовая циклодольная эпопея закончилась.

Желание словить кайф ослабло, но не пропало совсем. Один мой знакомый периодически курил траву, но прямого выхода на нее у него не было. Я часто просил его принести мне попробовать «настоящий» наркотик. И вот однажды мне принесли попробовать.

Первые несколько тяг не принесли никаких ощущений, но последняя вдруг накрыла. Я почувствовал себя неожиданно опьяневшим, все стало каким-то необычным, и я испытал кайф, сильнейший кайф! Трава мне однозначно понравилась.

Выход на хеш я нашел довольно быстро, но карабль тогда стоил 25 рублей, а стипендия у меня — 55 рублей, так что торчать было очень дорого. Но удалось найти выход на мелкий опт — по 150 за стакан, а в стакане 10 кораблей. Без проблем я стал приторговывать, проблемы с наличием травы отпали сами собой, еще и деньги иногда оставались.

Скоро я стал заниматься укрепкой, за вечер удавалось заработать по 300–400 рублей, так что хеш стоил для меня смешные деньги, и его было у меня завались.

Жизнь шла веселая: деньги были, и не мало, была подруга, постоянные тусовки, и трава была очень кстати.

Земную жизнь пройдя до половины, я обнаружил, что со мной случилось самое страшное, что может произойти с человеком: я превратился в опийного наркомана. Начавшись как несерьезное, приятное, забавное занятие, это увлечение постепенно и как-то подспудно захватило все мое бытие, уже почти заменив собой и творчество, и любовь, и изначальную радость чувствования реального вещного мира, и честолюбивое стремление состояться, которое и движет нормального человека вперед — к триумфу, путешествиям и наслаждению собственной значимостью.

Как же так получилось? Впрочем, все равно — надо было думать о том, как выбраться из сладкого ада моей новой уже почти сформировавшейся действительности и вернуться в многообразную человеческую реальность, которая не сводится к бесконечной череде кайфа — счастья — радужного умиротворения и ужаса — нетерпения — темного кошмара, что неотвратимой расплатой, словно Дамоклов меч, висит над каждым наркоманом.

Попробовав для начала переломаться на сухую, сутки проведя на диком кумаре в ужасном полубессознательном состоянии, я убедился, что моя нынешняя доза и стаж (три года) уже не позволяют просто так взять и бросить, перемучившись.

И вот очередным безрадостным утром, вмазавшись ампулой нормина, чтобы иметь возможность шевелить конечностями и передвигаться в пространстве, я доехал до больницы № 13, принадлежащей Центру наркологии, и через какое-то время, занятое оформлением различных бумаг, стал ее пациентом.

Итак, больница… Настоящий мужчина должен хотя бы раз в жизни переболеть триппером, настоящий наркоман — хотя бы раз отлежать в наркологической больнице, чтобы испытать это на себе.

Унылая, закрытая от внешнего мира, как тюрьма, обитель последней надежды на прошлую «нормальную жизнь»; пристанище обессилевших приверженцев химического решения своих душевных проблем; скорбный приют разуверившихся в собственных силах несчастных больных существ, которые сами себе выбрали болезнь и ад, но до сих пор мечтают о счастье и о кратковременном рае; «маковый корпус»; сборище печальных революционеров плоти и духа, добившихся в результате своего восстания против природы лишь добавления к обязательной для каждого человека необходимости есть, пить и дышать еще одной все перекрывающей страсти, неудовлетворение которой теперь равносильно медленной мучительной гибели; дом вожделенного возрождения, которое на самом-то деле ненавидишь всем сердцем и втайне совершенно не желаешь.

Вообще-то основной контингент лечащихся составляли алкоголики, а нас — рыцарей Шприца — было четыре-пять человек. Один был винтовой (винт — самодельный первитин), другой, по официальной версии, лечился от ЛСД, а на самом деле просто отмазывался от милиции, которая нашла у него питерскую «кислоту».

От алкоголиков исходило тяжелое, какое-то затхлое биополе, которое создавало во всем больничном отделении атмосферу устойчивого невроза и несчастья; наркоманы же — мои коллеги и товарищи — были более легкими и веселыми, поскольку длительные и неотвратимые ломки, видимо, мощно закалили их дух и организм.

Врач вызвал меня и долго вносил в компьютер мою жизнь, потом сказал, успокоив:

— На ночь вам сделают два укола, один — для сна и другой — чтобы вас не ломало.

— Норфин? Марадол? — поинтересовался я.

— Нет, норфин у нас больше не употребляют, он снимает ломку, но на него подсаживаешься, ведь он — наркотик.

Я грустно потупил взор, потом спросил:

— Как же вы лечите?

— Трамалом.

— Да он же ничего не снимает!

— Снимает. Весь вопрос в дозе. Вот наша схема, мы никаких тайн не делаем: три капсулы трамала четыре раза в день вместе с двумя феназепамами, на ночь два реладорма, и еще первые три дня колем реланиум. Через десять дней ломка проходит, и мы снимаем бессонницу и тягу, даем антидепрессанты. Вам, наверное, я назначу капельницы с мелипрамином, чтобы быстрее восстановилась выработка организмом эндорфинов — ваших собственных опиатов, недостаток которых и приводит к ломке и депрессии. Так они будут восстанавливаться от трех месяцев до года, а с антидепрессантами — быстрее. Уяснили?

— Да, — уже веселее ответил я.

— Вы, вообще, хотите бросить? Потому что мы только помогаем, а если человек не хочет, его никак не вылечишь.

— Я о-о-очень хочу бросить! — воскликнул я.

— Врете, — убежденно сказал врач.

— Почему?

— А наркоман всегда врет. Когда наркоман говорит «здравствуйте», он уже врет.

Потекли больничные дни, заполненные скудной едой, процедурами и таблетками.

Первое время я полусонно лежал, напичканный успокоителями, будучи, как это называлось на местном жаргоне, обмороженным, и в самом деле почти не чувствовал ломки: все-таки современная медицина может ее снять, может, если хочет, — зачем же я раньше столько страдал?!

Наконец-то в этой больнице, в моем нынешнем состоянии я ощущал неведомую доселе гармонию, чувство абсолютной правильности происходящего, истинного соответствия моего положения моему местонахождению: я не гад, не поддонок, не порочный отброс общества, а больной, и меня лечат. Я испытывал некое скучное счастье, блаженный покой, сменивший напряженный наркоманский образ жизни, полный своеобразной романтики, веселых удач, радостных утренних восходов и приходов и нищенского отчаяния, когда весь мир вокруг тебя умер, а ты знаешь единственный способ его воскресить, но не можешь им воспользоваться и тупо лежишь в постели, отсчитывая часы ужаса и мрака.