Ибрагим сказал: «Это кошмар».

Он вышел за дверь в стылую ночь. Повсюду сверкала колючая проволока, бледнея от лунного света, и земля, словно пропасть, чернела внизу.

Он посмотрел вверх — и холодные звезды, расположенные, как нездоровая сыпь на черной от гангрены спине больного, укололи его глаза тысячами белесых прыщей, замучивших мрачную и строгую Вселенную. Звезда над головой термоядерным жаром вызвала лишь каплю слезы из глаза; и хотелось плюнуть ей в рожу, но впереди был вакуум, который не выносит природы.

Он сказал: «Теперь я с ними». И рукотворная природа из всех своих стволов дала утвердительный ответ, и он пошел спать и размышлять о колючей проволоке — ибо он знал, что это — призвание.

И вот синь меня пронзает синим цветом в огне происходящего вокруг; как слабость секунды, сила старости и пыль плена; как выход в нечто несвятое, но устойчивое; как газовая свеча внутри чего-то; как часть часа и свет чая и что-то еще.

Я стою пока. Деревья, как ламии, щекочут листьями по челюсти, вмонтированной в кожу прирожденно. Я в плену — мне даны предметы для освящения; мои щеки приобрели румянец, и тьма, как спасение, ожидает меня впереди за углом, где свет, возможно, существует наперекор всем.

Предметы —

              как книги голубей, отдельные дела, лысины росы, феномен нового в центре страницы, клен леса, уникальная тайна и свобода себя — нет смысла жить, если можно смотреть, нет смысла видеть, если я хочу синий предмет; и в перерывах между использованием себя, как тела с атрибутами выставленных напоказ частей тела, я вынужден удалиться вон, с тем, чтобы включиться в лес, как в тип дерева в жарких странах, где кленовые пальмы, как водопады медных лбов в солнечном свете, заставят меня почувствовать себя получше и стряхнуть с себя сон в стае.

Любовь превращается в природное занятие. Чувства сдохли в стихах — они ничего не сообщат поискам искалеченного индивида.

Вот все перед глазами —

                        змея звезды, предмет зла, сакля в жизненной секунде; можно пробовать, сидя, низвести имена и предметы до их ничтожества, чтобы потом сложить их не в единство, не выделяя все абсолютные феномены. Это более простой мир.

Копошась в хаотических системах, если взять их за монадологическую данность, низведя их до ячейки во всеобщих построениях, — нужно ли обязательно иметь выбор ступить на собственный путь? Объединяя все, не скучно ли?

Создание, творение, преображение, сон. Лишь абстрактная жизнь и чувствование каждого конкретного завихрения судьбы дает оптимистичное настроение, чтобы создать то же самое. И почему лишь синий предмет меня тянет к себе — ведь вряд ли женщина будет небом над облаками или звездой в небе; но почему бы не отдаться тому, что нравится, если остальное нравится тоже?

И мне осталось лишь искать сочетание слов, соединять их в красоту выражения общих мыслей; завершать фразу новым поворотом событий — безнадежно сочетать продукты голосовой физиологии, кардиологически в одну строчку зафиксированные некоей синей рукой.

Я сижу здесь —

                 на завалинке занявшейся зари, в безлобом балконе себя, пусть без тебя, во рту у Бога и среди кастрюль; и вот — Синий Предмет приемлет меня, я плюю на остальное, что где-то есть, и удаляюсь туда, откуда я смогу крикнуть в ближайший населенный пункт свое короткое слово.

Синева переполняет душу одного из многочисленных индивидов, когда-либо существовавших. Сидя посреди заброшенных технических пейзажей, на деревянных занозах или же хладе превращенных в металл руд, он задом чувствует свой кратковременный отдых, будто на каторге; поскольку потом нужно встать и заняться. Неожиданно отнеся груз, поймав минутную дрему до следующей работы, он в это время будто возносится куда-то спиралеобразно, и там — мир ласковых, скатертных, яичных предметов, и сервизы салатного цвета с золотым ободком, и синь переходит в лиловый цвет, и все чинно.

Будто его приемлет домашний молочник, который, как сахар дождя, семья качелей, шипение кофе в соединении со снегом, любовь к синеглазке, гном уютного великолепия!

Он вырос для того, чтобы трудиться, и все равно не хочет участвовать. Ему дан мир, и он готов сузить каждый предмет до присущей только ему изначальности, далее предмет неразложим, хотя им можно пренебречь; и вот он видит многообразие различных именных вещей и их взаимодействия друг с другом. Надоело, однако, соединять несоединимое — достаточно провозгласить этот принцип, чтобы было все ясно. Скиния собрания в яичнице хотя и смешна, но слишком ясна. И все это возможно под луной.

Сколько можно составлять реальностей, используя имена и страны? Твори, но кувалда сама идет тебе в руки. Игра в бисер не нужна даже игроку.

Так что же тогда? А ничего, блаженное ничто, предмет, куда можно удалиться от всех прочих предметов. И если он есть, и мир, который, наверное, есть, гораздо сложнее, чем их религиозный портрет, уж никак не вписывается в одну только мистерию.

Кто-то сидит на завалинке стоящей работы и думает, и может думать так пятьсот, тысячу, девятьсот лет. Если кувалду представить в качестве кувалды и назвать это искусством, то герменевтическое содержание этого акта будет, ей-богу, небольшим. Поэтому остается уйти и заткнуться где-нибудь в мрачном закутке, где сидят люди, перекуривая, и мечтают о сне.

И пусть поэтическое раздумье будет их охватывать при виде мрака надвинутых на лоб сумерек, они имеют мужество, чтобы не скучать там, где все по-старому, и ничего нового не ожидается, они полны собой — эти несчастные люди, своими чувствами и трагедиями; они могут жить, и кто-то даже в грезах своих попадет на графский стол, где стоит кофейный завтрак со сливками, а кто-то может присутствовать здесь наподобие деревянного столба и не наблюдать интересных переживаний в своей голове; но они передают эстафету дальше, а мне остается соединять слова, и без посредства ритма; и может быть, рой смыслов в этих самых словах будет дополнительным эстетическим средством, которым многие пренебрегали.

Осталось не так долго, и в конце концов — дай мне свой пыл, старая любовь!!! Плюю на слово, и хочу веселья сопоставления фантазий. Я создавал пустоту, описывая синий предмет, я балансировал на канате, цепляясь за хитрые построения, но описывал слишком конкретные вещи.

И он сидит пока еще, молодой усталый человек, погруженный в личные словесные фантазии, обдумав невозможный почему-то метафизический комфорт, и улыбается мне и пропадает в синем небе. А я остаюсь здесь и даю тебе свою душу за каплю фантазии и согласен на полную смерть, хотя и удаляюсь в синий предмет — пускай это будет моим временным пустым прибежищем.

В этом расстройстве стволов, которые, накренившись один на другой, завершали пейзаж, было что-то от блеска накрашенных попугаев. Мой стол тоже дружелюбно светил коричневым сверканием, и даже бабочка, что уселась сбоку, переливалась цветочными свечами, о чем засвидетельствовал приятный сосед с трубкой. Он вырисовывался на общем фоне — гора пепла дымилась, словно Фудзияма, а в руках его небрежно посвистывали бешеные карты червей.